Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

выпадало спокойным и появлялась возможность поспать на диване в ординаторской, весь следующий день чувствовал он себя вялым, разобранным, не скоро ещё полностью восстанавливался. Да и Таня Орехова, давняя его подружка и бывшая однокурсница, тоже рада была. Если, конечно, совпадали у них не только дежурства, но и время, когда и у неё, и у него не было тяжёлых, требовавших неотлучного внимания больных. Прежде всего у Тани, в её палате интенсивной терапии. Тогда она звонила, приглашала его в гости. И он, предупредив дежурную сестру, где его искать, поднимался со своего третьего этажа на её четвёртый, в кардиологию.

Таня варила кофе, угощала своими фирменными пирожками, заранее припасёнными, они сидели, общались, пока кого-нибудь из них не вызовут. Иногда удавалось им это на полчаса, а то и более, иногда всего на несколько минут, нередко вообще не удавалось. Вне этих дежурных посиделок они, исключая случайные встречи где-нибудь на больничной лестнице или когда кого-либо из них звали на консультацию, виделись не часто, тоже в большинстве по случаю. И за многие уже годы работы в одной больнице эти гостевания сделались у них едва ли не ритуальными.

Для обоих сегодняшнее дежурство выдалось удачным. Ни у него, ни у неё тяжелых больных не оказалось, можно было вечером, после обхода, спокойно, в своё удовольствие покофейничать, поболтать.

– Кстати, – сказала Таня, наполняя его чашку, – посмотри одну мою больную, что-то мне живот её не нравится. Между прочим, моя бывшая учительница, ещё и наша классная руководительница была. Воспользовалась, так сказать, своим служебным положением.

– Кто воспользовался? Она? – не понял Мигдалёв.

– Не она, а я. Еле сумела убедить. Постарела она сильно, изменилась, едва узнала её.

И рассказала Мигдалёву, как увидела прислонившуюся к стене, державшуюся за сердце пожилую женщину, подошла, взглянула на её серое лицо и посиневшие губы, спросила, как она себя чувствует. Та, приоткрыв глаза, тихо ответила, что уже лучше, прихватило вдруг сердце, с ней такое бывает, ничего, сейчас она постоит немного, полегчает. А потом она внимательней в Таню вгляделась, неожиданно добавила:

– Спасибо, Гладышева, за участие, ты, должно быть, хороший врач, если не прошла мимо.

– А я, – продолжила Таня, – оторопела, когда назвала она мою девичью фамилию. Которую скоро уже тридцать лет, как не ношу. Хотела спросить её, откуда она меня знает, и вдруг прозрела. Батюшки, дошло до меня, да это же Ада Моисеевна, русский язык и литературу у нас вела, классная дама наша!

– Какой, однако, полновесный комплимент она твоей внешности отпустила! – усмехнулся Мигдалёв. – Я и сам уже позабыл, что ты когда-то Гладышевой была. И что дальше?

А дальше, рассказывала Таня, с трудом нащупала она её пульс, ужаснулась, вытащила телефон, чтобы вызвать «скорую», но Ада Моисеевна уговорила не делать это, попросила лишь проводить её домой, живёт она недалеко, всего через квартал. Примет, сказала, дома лекарство, полежит немного, пусть Таня не волнуется, обойдётся. Решила бывшая Гладышева посмотреть, что там у неё дома за лекарства, побыть с ней и, если самочувствие не улучшится, всё-таки вызвать кардиологическую бригаду. И пока плелись они эти несколько десятков метров, ругала себя, что вот ведь за столько лет ни разу не поинтересовалась, как живётся ей и вообще жива ли ещё их классная, которую так когда-то любила, благодаря которой пристрастилась к чтению. И не только она – все в классе, кроме одной сволочи, тоже ведь Аду Моисеевну любили, даже отпетые двоечники и хулиганы. Не забылось, как возмущались они, когда Аду Моисеевну попросту выгнали из школы, как собирались они воевать за неё, письма куда-то писать. Но одной трепотней всё в итоге и закончилось, отшумел выпускной вечер, началась новая, другая жизнь, с другими заботами, разве что какое-то время ещё, встречаясь потом где-нибудь с одноклассниками, вспоминали, как подло обошлись с их «русичкой», вздыхали. Впрочем, кто-то вскоре сказал, что Ада Моисеевна будто бы уехала из города, сама Таня ни разу больше не встречала её и ничего о ней не слышала.

– А за что её выгнали? – поинтересовался Мигдалёв.

– Так из-за той же сволочи. Ты, между прочим, его знаешь.

– Я? – поразился Мигдалёв.

– Вася Бережной.

– Ты училась в одном классе с Бережным? Вот уж не думал!

– Не думал, потому что я все шесть лет в институте старалась даже близко к нему не подходить. Благо мы с ним в разных группах учились, проблемы не возникали. Сволочью был, сволочью и остался.

– За что и был наказан, – хмыкнул Мигдалёв.

– Это Бережной-то?! Наказан?! – возмутилась Таня. – Да ему по справедливости в тюрьме бы гнить, а то ты не знаешь!

И знал это Мигдалёв, и полностью с Таней был согласен.

Вася Бережной личностью не только на курсе, но и в институте был заметной, хоть и знаниями особо не блистал. С первого же курса. Когда они, свежеиспечённые первокурсники, на первом комсомольском собрании выбирали комсорга, сразу предложена было его кандидатура, словно бы само собой это разумелось. Подайся Вася после окончания школы не в медицинский, а в какой-нибудь кино-театральный, наверняка были бы у него неплохие шансы отобраться.

Совершенно плакатная внешность, что отнюдь не помешало бы – наоборот, по достоинству оценилось бы. Ясное, беспримесное, светлоокое лицо, волевой подбородок, гагаринская улыбка. А ещё высок, ладно скроен, звонкоголос, русый чуб ниспадает на целомудренно гладкий лоб. Диапазон широчайший – от Павки Корчагина до молодогвардейца, отважного партизана или бравого целинника, эдакий всегда юный и всегда положительный строитель прекрасного будущего. Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым.

А далее – по нарастающей. Комсорг курса, факультета, институтское бюро комсомола, глава студсовета, единственный, кому ещё в студенческую бытность удалось заделаться кандидатом в члены партии. Кто бы сомневался, что впереди у Бережного блестящая карьера, вплоть до самых немыслимых высот. Все знали, что отец у него не абы кто – всесильный городской прокурор. Но следовало отдать Бережному-сыну должное: он бы и без него далеко пошёл – напора не меряно, массовик затейливый, дар вожака, лидера был у него, что называется, в крови, ошибиться невозможно. К тому же ловок был, расчётлив, ну и, конечно же, лизнуть где и кого надо большой был умелец. Без чего не очень-то пробьёшься, будь ты хоть семи пядей во лбу, конкурентов, куда ни сунься, навалом. Достоинств, одним словом, с избытком, а что мог он – тоже все знали, как бы он ни таился – и похабно себя повести, и выпить был не дурак, так ведь и на солнце есть пятна, да и когда и кому это за большой грех