Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вслед за тем другая мысль, неожиданная: может быть, просто комплексует он, доказывает что-то? Печалится, что внешность у него такая никудышная, не нравится он девушкам, а хочется, самолюбие страдает? Чересчур активничать не решается, зная, что шансы у него призрачные, но на всякий случай закидывает удочку – а вдруг кто-то клюнет, отзовётся? Возможно, даже не ответные чувства ему нужны, а ощущение, что не старый он ещё, не пропащий, кому-то его мужское внимание приятно? И – самая скользкая мысль: он импотент? Влечение к женщинам, особенно к молоденьким, осталось, а возможности нет, хоть так свою негожую плоть ублажает? Нет, – усомнилась, – что импотент, вряд ли. Чем руководствовалась, не знаю, но убеждена была, что с потенцией у него всё в порядке. И тут же одёрнула себя: что, больше нечем себе голову забивать? Дался мне этот пузатый Вадим Петрович, сто лет бы его не видела! Но самое непонятное было в том, что – словно куражился надо мной кто-то – напрочь изгнать его не могла, ещё не раз потом, пока сон не сморил, вспоминался мне этот клятый Вадим Петрович, ничего поделать с собой не могла. Так нередко бывало, когда привяжется вдруг какая-нибудь мелодия, не избавишься от неё.
А утром, по дороге на работу, увидела его в трамвае. Не впервые увидела, жил он где-то на одной линии со мной, одним транспортом добирались. Этим номером, возле больницы останавливавшимся, немало других наших сотрудников ехало, ничего удивительного. В том смысле, что вот вчера ночью я о нём подумала, а утром уже и встретила, случайное ли совпадение.
Стоял он метрах в пяти передо мной, людей в вагоне было много, то заслонялся, то открывался мне его лобастый профиль. Сосредоточенно глядел в окно, лицо хмурое, с плотно сжатыми губами. Таким в отделении он редко бывал. Не контролировал себя сейчас, погружённый в свои какие-то наверняка безрадостные утренние мысли? Ночь не задалась? Может быть, некомфортно ему дома живётся, с женой проблемы, с детьми? И ещё вспомнила, что мы ведь почти ничего о его внебольничном бытии не знаем и почему-то никогда к нему на работу, как к большинству из нас, кто-нибудь из домашних не заявлялся. Несчастлив он, неприкаян, одинок, хорохорится для виду?
И снова разозлилась на себя. Чего привязалась к нему? Какое мне до него дело? А он вдруг, словно почувствовав мой взгляд, повернул ко мне голову, я едва успела потупиться. И ощутила, как потеплели щёки, будто застигли меня за чем-то предосудительным. Уставилась в окно, с грустью отмечала, как всё напористей вытесняет летнюю благодать рановато в этом году подоспевшая осень. Как заметно оскудели, пожелтели, подрастеряли свой зелёный покров деревья, как много бездомных гибнущих ржавых листьев на тротуарах, ниже сдвинулось посмурневшее, заволоченное небо. И этот настырный, без милого летнего озорства ветер, гоняющий по улицам всякий мусор. Пробудились мысли поважней, чем настроение Вадима Петровича: мои осенние сапоги уже никудышные, а впереди зима, к ней я готова ещё хуже, надо что-то придумывать, времени уже в обрез. Обременённая этими заботами, вышла из трамвая, двинулась в веренице прочего больничного люда к входным воротам, шагов через двадцать заметила, что иду рядом с Вадимом Петровичем.
– Дбрутро, – скупо поздоровался он.
Я ответила, поймала себя на том, что теперь придётся шествовать плечом к плечу с ним до самого хирургического корпуса, в дальний конец двора, иначе нехорошо получится, вздорно. И молчание становилось тягостным. Он заговорил первым, сказал, что напрасно зонт не взял, скоро дождь, похоже, соберётся. Заговорил на отвлечённую тему впервые после той нашей стычки. Я сочла нужным поддержать беседу, предположила, что обойдётся – ветер вон как дует, должен разогнать облака.
– Вон как дует, вон как дует… – пробормотал Вадим Петрович, а затем напрочь сразил меня: начал вдруг стихи читать:
Дует ветер однолучный
Из дали, дали степной,
Ветер сильный, однозвучный,
Постоянный, затяжной.
Этот ветер обдувает
Город с ног до головы,
Этот ветер навевает
Пыль земли и пыль травы…
На меня он не глядел, будто самому себе, забывшись, читал, да так оно, скорей всего и было – бубнил себе под нос, я с трудом улавливала слова. Неужели он стихи пишет? – изумилась я. – Вот уж действительно сюрприз. Рискнула:
– Это… это вы сочинили?
Он насмешливо покачал головой:
– Если бы… Это, девочка, стихи нашего великого поэта. Боюсь, его имя ничего тебе не скажет. И не только тебе. А жаль.
– Почему вы так уверены? – обиделась. Я в самом деле не большая любительница поэзии, не припомню, когда последний раз книжку со стихами открывала, но не настолько же дремучая, чтобы не знать хотя бы имени поэта, которого он назвал великим. Засопротивлялась: – А вдруг мне-то как раз и скажет, откуда вам знать?
– Надо же, – хмыкнул он. – Ну, будь по-твоему. Давид Самойлов. Сказало?
Дорого бы я сейчас дала, чтобы сказало. Уж не знаю почему, но очень захотелось, чтобы не виделась я ему убогой серенькой мышкой. Заявить ему, что да, знаю такого? Боязно – вдруг он спросит, что у него читала, того хуже получится. Ответила нейтрально: нет, Давида Самойлова я не читала, но фамилию такую, конечно же, слышала.
– И то хлеб, – буркнул он. – Беда у нас, неумолимо вымирает племя читателей. Поэзии – особенно. Ты хоть фамилию слышала, а уже твои дети, боюсь, даже фамилии не припомнят, и не только Самойлова. – И повторил: – А жаль.
Мы уже входили в двери хирургического корпуса, поднимались на наш второй этаж, продлиться этому разговору было не суждено. И я не то чтобы пожалела об этом, а такое ощущение возникло, словно вдруг забыла что-то нужное или потеряла. Вскоре не до того стало, работы с самого утра навалилось много, но время от времени вспоминался мне этот Вадим Петрович, неожиданно оказавшийся любителем поэзии. Может, он и сам стихи пишет? Почему бы нет? Разве поэт должен быть обязательно худым, патлатым, с томным взором? Чаще, насколько судить могу, как раз наоборот бывает. Но хуже другое, хоть и не смогла бы сказать
