Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мила умница, соображает крепко, в практичности мне ещё сто очков форы даст, но поразительно была не приспособлена к учёбе, еле из класса в класс переползала. Особенно с грамматикой были у неё проблемы, ошибки делала несусветные. Если бы не я, школу мы с ней в один год вряд ли закончили бы. И это при том, что расстройством памяти она не страдала, особой леностью не отличалась. Вот не давалась ей учёба – и всё тут. Какая-то необъяснимая патология. Да, были уникумы, люди выдающиеся, даже гениальные, ходившие когда-то в безнадёжных двоечниках. У каждого из них свои на то были причины, но тем не менее. Милу при всём желании выдающейся не назовёшь, однако странного такого порока избежать ей не удалось. Справедливости ради должна сказать, что Милу плохие оценки заботили мало, не комплексовала она, что худшая в классе ученица, достаётся ей за это и в школе, и дома. Как-то легко, не трагично к этому относилась, хотя самолюбива была, в обиду себя не давала. То ли с первого же класса смирилась со своими плохими отметками, то ли отчего-то непринципиальным это для неё сделалось, то ли – совсем уже бредовая мысль – едва ли не в демонстрацию какую-то превратилось, я так и не поняла. Она, если бы не я, и в училище не поступила бы, срезалась бы на первом же экзамене, сочинении. И как-то непостижимо, я это потом уже поняла, связано это было с неожиданностью её суждений, поступков, верований. В училище, однако же, студенткой была вовсе не худшей, а на практических занятиях вообще многим не сравниться с ней было. Руки у неё ловкие, умелые, в такие, например, вены попадала, которые зачастую и опытным медицинским сёстрам с трудом давались.
А после училища разошлись наши пути-дорожки, не удалось нам не только в одном отделении – даже в одной больнице вместе работать. Она в детской клинике оказалась, я – в хирургии областной больницы. Но дружить мы не перестали, виделись часто, а уж перезванивались почти каждый день. Разве что времени свободного друг для дружки намного стало меньше, дежурства редко совпадали. К тому же амурное время подоспело, куда ж без этого, влюблённости, свидания, то, ради чего встречей с лучшей подругой пожертвуешь. Я в хорошее отделение попала. Прежде всего потому, что с завом там всем повезло. Не только хирург классный, но и человек замечательный, чего ни коснись. Никто не только грубого слова от него не слышал – голос никогда не повысил. Со всеми он, от врачей до санитарок, на «вы», поможет, подскажет, уважит. И все мы не гнева его боялись, если в работе нагрешили, – огорчить его, разочаровать. Он только посмотрит так, головой покачает, вздохнёт – и хочется сквозь землю провалиться. Но больше того боялись мы, что скоро покинет нас Леонид Михайлович – всё-таки под семьдесят уже, здоровье подводить начало, большие операции уже с трудом выстаивал. Ходили слухи, что главный врач потихоньку замену ему подыскивает.
И всё же не одного лишь Леонида Михайловича заслуга, что коллектив у нас подобрался завидный, в котором быть и работать приятно. Здесь тоже везение нужно. Порой хватает одной затесавшейся сволочи, чтобы любой родник замутить, раздор посеять, примеров тому не счесть. Но и на солнце есть пятна. Или должны быть. Где-то через год после моего прихода появился в нашем отделении новый доктор. Немолодой уже, за сорок, из городской больницы перебрался. Разведка быстро сработала, дознались мы, что там у него конфликт какой-то вышел, чуть ли не судился с кем-то, не добром, короче, расстался. Но просочилась и другая версия, похуже – что пригласил его наш главный врач с прицелом на замену Леониду Михайловичу. Хрен редьки не слаще, было отчего встретить пришельца настороженно, присматриваться к нему придирчиво. К тому же источником этих слухов был человек знающий, нетрепливый.
Вскоре, однако, должны мы были признать, что новый доктор – вариант далеко не худший. В деле своём толк знает, не склочник, не строит из себя никого и к больным внимателен. И врачи наши, не один год вместе проработавшие и в одну команду сплотившиеся – их, кроме зава, было ещё трое, – пусть и не сразу, но приняли чужака. Выявилась, правда, у новенького, Вадимом Петровичем его звали, досаждавшая нам черта: чересчур он игривым оказался, особенно молоденьких сестричек донимал. Нет, ничего совсем уж крамольного не позволял себе, запретной грани не переходил, но то, как бы дружески, по щёчке погладит, то, будто бы благодаря за хорошо сделанную работу, в ту же щёчку чмокнет, обязательно нужно ему дотронуться, подержаться. И всё это с безгрешным таким смешком, вроде как подшучивает любящий приколы дядечка над озорными девицами и обижаться на него за это попросту глупо.
Наши доктора, если откровенно, тоже не ангелы с крылышками были, тем более что кое-кто из наших сестричек, случалось, провоцировал их, но дозу и границу знали, как и знали, с кем можно повольничать, а с кем нельзя. Неугомонный же Вадим Петрович не в меру прилипчивый был, избегали девчонки оставаться с ним наедине. Все, даже самые разбитные. Уж больно непривлекателен он был – приземистый, лысоватый, животастый, мокрогубый. А ещё, что тоже симпатий к нему не прибавляло, быстро и тяжело потел, летом прямо кошмар, руки всегда влажные, липкие. Больше всех я его не терпела. До того не нравился он мне, что даже лишний раз в сторону его не глядеть старалась, чтобы настроение не портилось. И внешность его тут ни при чём – то, что индивидуальной несовместимостью называется. Порой неодолимую антипатию испытываешь к людям вообще без каких-либо причин: вот не по душе человек и всё тут. Но у меня причина была. Я, видать, глянулась ему, мне он усиленное внимание оказывал, заигрывал. Сразу же дала ему понять, чтобы ничего себе не позволял, а однажды, когда он легонько по попке меня шлёпнул, предупредила сквозь зубы, что схлопочет он, если ещё раз прикоснётся ко мне. Так и сказала, открытым текстом – не девчушка уже была и кое-чему в этой жизни подучилась. А он защитился этой
