Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

время уже позднее, а ему необходимо ещё сделать сегодня несколько важных для него звонков. Я поняла, высвободилась из его рук и сказала:

– Дашенька, Матвей Самсонович спешит, нам надо уходить.

Она как-то неопределённо повела плечами и туманно улыбнулась:

– Вольному воля.

От Дашкиного дома до моего десять минут ходу. Мы, словно сговорившись, прошли это расстояние молча, лишь изредка перебрасываясь короткими, мало значившими фразами. Достигли моего тускло освещённого подъезда, вошли, сказать не берусь, я ли к нему первой потянулась, он ли ко мне. Целовались мы страстно, исступлённо, терзая, мучая друг друга. То самое наваждение. Я дошла до такого невменяемого состояния, что, страшно сказать, готова была отдаться ему тут же, в этой замызганной парадной. Со стоном оторвалась от него и, задыхаясь, прошептала:

– Матвей Самсонович, я хочу, чтобы вы знали. Я ваша, ваша и только ваша. И буду ждать вас. Всегда буду ждать.

Он, не выпуская моей руки, снова приблизив ко мне лицо и вглядываясь в меня, как тогда, возле Дашкиного дома, когда предложила ему зайти выпить кофе, так же тихо ответил:

– Вы, Оленька, само совершенство. И невозможно, удручающе красивы. Такая красота создана на погибель мужскую. Понимаете? – на погибель.

– Моя красота тоже ваша, – повторила я…

Долго не могла заснуть, лишь перед самым рассветом забылась ненадолго. Раскрыла глаза, опять с головой погрузилась в коварный омут томительных воспоминаний и грёз. Сердце отчаянно колотилось, вдруг ощутила я, что не выдержу это испытание, если не выплеснусь, не разрешусь от этого мучительно сладкого бремени. И какое счастье, что есть у меня Дашка, единственный в мире человек, способный выслушать и понять.

Тихонько, чтобы не разбудить родителей, выскользнула из дома, побежала по тёмной ещё, непроснувшейся улице к спасительной Дашкиной пристани.

Звонить теперь не было надобности, ключ от Дашкиной двери у меня имелся.

Ни клацанья замка, ни моих шагов они не услыхали. Измаялись, наверное, так, что мертвецким заснули сном. Горел ночник. Покрывало сползло, меня почему-то особенно поразило, какие у Матвея Самсоновича волосатые ноги…

Дорохов

Шварц сидел на коврике перед дверью и всеми доступными ему средствами выказывал радость, вызванную появлением Дорохова, – стучал хвостом, нетерпеливо перебирал лапами, преданно выгибался. Дорохов ритуально покрутил пальцами его мохнатое ухо, затем потряс жёсткую лапу, тихонько приговаривая:

– Что, дружочек, что? Заждался? Работы, понимаешь, много, никак раньше нельзя было. Что, не впускает тебя хозяйка, не жалует? Ну, ничего, сейчас всё устроим. Позвоним, поприветствуем, всё как положено сделаем.

Зина открыла дверь, посмотрела сначала вниз, на пса, потом на мужа. Ничего не сказала, лишь безнадёжно вздохнула, круто повернулась и пошла на кухню раздражённо греметь посудой. Дорохов снял пальто, переобулся в тапочки и пошёл за ней. Подошёл сзади, обнял, ткнулся носом в её шею.

– Ну чего ты, Зинуля?

Зина непримиримо дёрнула плечом, высвобождаясь, не сразу ответила:

– Сам знаешь, чего.

– Опять… Давай, Зин, поговорим спокойно. Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю, чтобы этой собаки не было в доме.

– Так он тебе мешает?

– Да, так он мне мешает.

– Не понимаю я тебя.

– Не понимаешь? – изобразила удивление Зина. – А то, что у нас однокомнатная квартира, ты понимаешь? А то, что Вовочка скоро ходить начнёт, ты понимаешь? А что в квартиру уже войти нельзя, вся псиной провонялась – это ты, надеюсь, понимаешь? А что прокормить этого телёнка нужно, тебе тоже, наверное, ясно? А что я изо дня в день…

– Ну хорошо, хорошо, – поспешно перебил её Дорохов, – пусть даже всё так, как ты говоришь. Я спрашиваю, что ты предлагаешь? Убить Шварца? Повесить его? Повесить, да?

– И кличку выдумал дурацкую какую-то!

– Почему же дурацкую? Шварц – это значит чёрный. Он ведь чёрный.

– Уж куда черней! У нас, между прочим, завотделом Шварц. Очень мило получится, если он вдруг к нам зайдёт. И вообще… Думать надо, понимаешь ты? Думать!

Шварц, услышав своё имя, осторожно вошёл из коридора в кухню. Приблизился, вопросительно переводя взгляд с хозяина на хозяйку, а ещё на большую кастрюлю, стоящую на плите.

−Пшёл отсюда, – двинула его ногой Зина. – Только твоей шерсти тут ещё не хватало!

– Место, Шварц! – с деланной суровостью в голосе сказал Дорохов и, дождавшись, когда тот удалится, заговорил, чуть понизив голос, словно опасаясь, что Шварц услышит: – Я ещё раз тебя спрашиваю, что ты предлагаешь? Это же не птичка: вылетела в форточку – и поминай, как звали. Это же умный, породистый пёс…

– Ой, не смеши меня, – замахала, словно обожглась, руками Зина. – Породистый! Дворняга это! А уж ума-то…

– Хорошо, – не стал спорить Дорохов. – Допустим на минуту, что дворняга. Так что же, повесить его теперь?

– Да что ты заладил как попугай, повесить, повесить! Заведи куда-нибудь подальше – и дело с концом!

– Интересно, как ты себе это представляешь? Завести, а потом спасаться бегством?

– Зачем спасаться? Сядь, например, в автобус – и вся недолга!

– Прекрасная идея! А он будет мчаться за автобусом, смотреть в окно и лаять?

– Смотри ты, какая проблема неразрешимая! Что ты из себя недоумка строишь? Привяжи его за поводок да уходи. Кто-нибудь возьмёт.

– Да кто ж его возьмёт?

– Наконец-то! Единственное путное слово от тебя сегодня услышала. Я только одного такого знаю, который привёл в дом этого урода с обрывком верёвки на шее. Второго уже не сыскать, наверное.

– Но зима ведь скоро, холодина какая! – завздыхал Дорохов. – Домашняя собака, пропадет ведь! Ну хоть до тепла потерпи, Зинуля, пожалуйста. Доживём до весны, а там… А там я что-нибудь придумаю. Обещаю тебе.

Зина, не дослушав, открыла дверцу холодильника, постояла перед ним, точно забыла, что хотела взять, потом в сердцах хлопнула ею, повернулась к Дорохову и медленно, раздельно сказала:

– Короче говоря, вот что: так дальше продолжаться не может. Если завтра это животное будет ещё в нашем доме, то меня с Вовочкой здесь не будет. Вот тебе моё последнее слово. Больше на эту тему я говорить не намерена…

Полчаса спустя Дорохов сидел на скамейке во дворе, хмуро курил, пряча зябнувшую руку в рукав пальто, смотрел на всегда радовавшегося этой вечерней прогулке с хозяином Шварца. Уже совсем стемнело, погода всё больше портилась. Ветер разбежался до того верткий и пронизывающий, что не было от него спасения даже в глубине двора, и воздух так пропитался влагой, что понять невозможно – накрапывает дождь или нет. Ноябрь, печаль года.

Шварц развеселился вдруг, зарезвился словно шалопай щенок. Лихо помчался по кругу двора, резко затормозил, поравнявшись с хозяином, всеми четырьмя лапами, и Дорохов не столько увидел, сколько