Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

человек на одно место. Просто и тот директор ваш, и чиновнички из Гороно потрафить папеньке хотели, ёжику ясно.

– Может, и так, – согласилась Таня. – А медаль он, конечно же, не получил, с годовой-то тройкой по русской литературе. Только лучше бы он заимел её, не пострадала бы так Ада Моисеевна.

– Сильно пострадала?

– Не то слово.

Таня, до этой встречи с Адой Моисеевной, знала лишь, что ту, когда закончился учебный год, вынудили уйти из школы – опять же, поступившая от секретарши информация. Подробности того, чем угрожал ей директор, как заставил написать заявление об увольнении по собственному желанию, остались неизвестными. Но больше Ада Моисеевна в школе не появилась. Как оказалось, не только в этой школе. А из города она никуда не уезжала, натрепал кто-то. Да и не могла она уехать от мужа и сына.

Таня впервые побывала в её квартире. Поразилась убогости, запущенности всего там увиденного. Едва вошла, обратила внимание на портреты двух молодых мужчин над её кроватью, застланной вылинявшим покрывалом. А ещё – на фотографию, которая и у неё хранилась: выпускная их десятого «Б». Легко было догадаться, что один из этих мужчин – её сын, очень похож был на мать. Второй, очевидно, её муж.

Но сейчас было не до этих размышлений. Уложила Аду Моисеевну в постель, такую же ветхую, посмотрела, какие на тумбочке возле кровати есть лекарства. Выбор был скуден, копеечный: корвалол, цитрамон, бесалол – на что Ада Моисеевна рассчитывала, просясь домой за лекарством, оставалось загадкой. Спросила Таня, есть ли у неё какие-нибудь, кроме корвалола, сердечные препараты, услышала в ответ, что был ещё нитроглицерин, но вчера, сейчас только вспомнила, последнюю таблетку использовала. Таня, за неимением чего-либо лучшего, накапала в стакан корвалол. Когда ходила за ним и за водой на кухню, заглянула в холодильник – маленький допотопный «Саратов», как только умудрился он так долго прожить. В нём, кроме начатого пакета молока, полпачки творога, капустного вилка и каких-то суповых костей, ничего больше не обнаружила.

Вернулась, помогла ей выпить, присела рядом, тоскливо поглядела на неё – худую, морщинистую, с реденькими белыми волосами; вряд ли нашёлся бы кто, опознавший в ней былую яркую, статную, огненно-рыжую молодую женщину. Снова с трудом отыскала на её запястье хиленькую ниточку пульса. Но все же поживей, поотчетливей, чем на улице. Колебалась, вызвать всё же «скорую», или понаблюдать ещё немного. Ада Моисеевна блекло улыбнулась:

– Да не волнуйся ты, всё обойдется, со мной такое бывает, мне уже от одного того, что ты сидишь рядом, полегчало. Вот полежу ещё чуть – и встану, чайку с тобой попьём, у меня варенье есть, сливовое. Засахарилось, правда, немного, но вполне ещё приемлемое. Любишь сливовое?

– Люблю, – тоже сумела улыбнуться Таня.

– Ты извини, забыла, как тебя звать. Что Гладышева ты, помню, а имя никак не даётся. Погоди-погоди… Тома, да?

– Таня. Как же вы умудрились через столько лет фамилию мою вспомнить? Вас надо в книгу рекордов Гиннеса заносить. И откуда вы знаете, что врачом я стала?

– Так вот же, – кивнула на фотографию, – мой первый и последний выпускной класс, разглядываю, вспоминаю. Кое о ком из вас иногда узнавать что-нибудь удавалось. О тебе, например, что врачом ты стала, порадовалась за тебя. Да и, ты ж это лучше меня знаешь, свойство такое дряхлеющей памяти: помнить что давно было, и долго искать запропастившиеся куда-то очки. Одинокая старость, ничего хуже, Танечка, не бывает.

– А-а… – протянула Таня, не решаясь у неё спросить, лишь глянув на мужские портреты.

– Мужчины мои, – чуть приспустила веки. – Правда, красивые? Юра, муж мой. Альпинистом был. Вся группа их под лавину попала, живым никто не вернулся. Павлику ещё года не было. Ну, а Павлик… Павлик в Афганистане, будь тот навеки проклят. Больше четверти века уже, как… Ладно, не будем сейчас об этом, и без того…

Таня пробыла у неё до темноты, отлучилась ненадолго в аптеку, купить лекарство, чтобы она приняла его, если вдруг снова забарахлит сердце. Взяла честное слово, что Ада Моисеевна тут же позвонит ей в случае чего, потом сама ей несколько раз позвонила. И всё-таки уговорила лечь к ней в больницу, что далось непросто. Обследоваться, подлечиться, когда-то ж надо. Поговорили, повспоминали. Ушла от неё до того обескураженная всем услышанным, что полночи заснуть не могла.

Ада Моисеевна, уволившись, не смогла получить работу по специальности ни в одной школе. Даже там, где, точно знала, нужны преподаватели языка и литературы. И не только по специальности – вообще никакую работу. Быстро поняла она, что продолжать поиски не имеет смысла – директора всех школ, можно было не сомневаться, предупреждены о возможном её появлении. Надо было как-то жить дальше, Павлика кормить. Удалось попасть воспитательницей в его детский сад. Всё же родственная работа, и диплом её тут годился. Переждать, а потом, через год, снова попытаться вернуться в какую-нибудь школу. Но и в садике долго проработать не получилось. Уже через две недели директор, с которой сложились у неё самые добрые отношения, пригласила её в кабинет, вздыхала, мялась, отводя взгляд, потом сказала, что Аде Моисеевне здесь больше оставаться нельзя, пусть пишет заявление по собственному желанию. Спрашивать о чём-либо, сопротивляться смысла не имело, попросила у неё лист бумаги и ручку. Дальше – того хуже. И в другом, и в третьем садике ей тоже отказали.

Ада Моисеевна долго отказывалась в это верить. Как бы широко ни была закинута сеть Бережного-старшего, не могла же она покрыть весь громадный город. Было это просто технически невозможно, всем законам логики противоречило. Словно прокаженная она. И добита была, когда отказали в отделе кадров поликлиники, в регистратуру которой взялась её пристроить садиковская медсестра, там искали сотрудника. А когда та же история повторилась в городской библиотеке, отчётливо поняла, что по меньшей мере в учреждениях образования, здравоохранения и культуры, где могла бы она по разумению Бережного искать себе работу, места ей не сыщется. Можно, конечно, было ещё походить, поискать, не у всех же в городе коленки ватные, но не было ни сил уже, ни желания. К тому же боялась, что попросту не хватит её, когда, если даже найдётся такое место, снова не попросят её, как в том детском саду, писать заявление.

Закончив после школы педагогический институт, она, кроме преподавания любимого предмета, ничего больше не умела. К физическому труду вообще была плохо приспособлена. И плохо представляла себе, чем могла бы заработать себе и сыну на жизнь. Выручила соседка, с которой случайно разговорилась.