Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Долго Иван вел эти странные беседы, в которых детски-наивное переплеталось с вопросами о браке и детях, и тяжко ему становилось, когда представлял он себе, что лет пять еще будет он жить с этим дитем, пока вырастет оно.

– Доспеет! – горько повторил он вслух слова бабки.

Шум голосов в сенцах показал, что семейный совет кончился и родители возвращаются в трапезную.

Садясь за стол, Василий Васильевич весело воскликнул:

– Ну, вот и сговорились, слава Богу, а доброе дело добрым вином запьем! – Он приказал Константину Ивановичу подать заморского вина и, обратясь к Ивану, пояснил: – Свадьбу пировать будем летом, в начале июня, а в мае приедут опять к нам сватьюшки с невестой.

Когда дворецкий налил всем чарки заморского вина, Василий Васильевич также весело добавил:

– Ну, выпьем за здравие наших обручеников!

– Дай Бог, – заговорили все, чокаясь. – Совет да любовь…

Уехали гости к себе в Тверь, и побежали опять дни по-обычному. Не заметил Иван, как весна промелькнула, а мая десятого приехала снова в Москву княгиня Настасья Андреевна с дочерью. Начались у нее вместе с Марьей Ярославной приготовления к свадьбе.

Иван же, всех избегая, ездил все с Курицыным на соколиную охоту. Только мая двадцать пятого, на Ивана Медвяные росы, к посеву яровых, приехал в Москву и сам великий князь тверской, Борис Александрович. С этого дня закружило Ивана, как хороводом пестрым, в разных обычаях свадебных, не давая покоя до самого венчания – четвертого июня.

Измучился Иван во многолюдстве постоянном. Хотел бы он бежать подальше куда-нибудь, на охоту в дебри лесные уйти или в ратный поход… Но ныне все минулось. Как сон прошла для Ивана и самая свадьба со всеми обрядами семейными и церковными. Второй уж день идет, как тесть его и теща уехали в Тверь, а Марьюшка живет у Вознесения, в келье у бабки.

Иван же сидит один у себя в покоях, и в сердце его тоска и досада: связали его на всю жизнь, и нельзя уж развязать связанного… Вспоминается ему, как в соборе Михаила-архангела стояли они в венцах с Марьюшкой перед аналоем, а кругом – шепот. Он даже слова, хоть и совсем тихие, ясно расслышал:

– Мужик совсем по сравнению с ней.

Покосился он на невесту свою, а она чуть по плечо ему. Видит на руке у нее кольцо обручальное, что в Твери еще ей при обрученье надели. И все еще воск на нем налеплен – оно и теперь велико ей. Стесняло это все Ивана, стыдно почему-то. Потом, когда домой из храма вернулись и в дверях их неожиданно хмелем осыпали, Марьюшка чего-то испугалась и громко заплакала. Понял он, что и ей тяжко… Вскочил Иван с лавки, заходил по покою своему и молвил с болью и гневом:

– Все сие срамно и худо!

Скверно было ему и пированье с прибаутками и приговорками разными о том, что он уже хорошо понимал, о чем лишь двоим ведать надлежит… Хмуро оглянулся он на стук в дверь и сердито крикнул:

– Входи!

Вошел Федор Курицын и молвил тихо:

– Будь здрав, государь! Чтой-то встревожен ты?

– Садись, Федор Василич, – грустно ответил Иван и сам сел на высокий столец подле растворенного окна.

Федор Васильевич приблизился к нему и попросил:

– Дозволь, государь, постоять и мне у окна. Хорошо вельми в духоту и жару тут на свежем ветру… – Курицын помолчал и, украдкой взглянув на Ивана, продолжал: – Гляжу на тя, государь, и мыслю о мудрости Даниила Заточника. «Молеви, – пишет он, – ризы изъедают, а человека печаль». Человеку же в круговращении бытия, от Бога установленном, нужно бороть худое и оправдать пред творцом жизнь свою.

– О круговращенье ты истинно баишь, – печально заметил Иван, задумчиво следя, как вьются под окнами ласточки. – Истинно сие, Федор Василич… Вот и отец с матерью венчались, как и яз ныне с Марьюшкой. Детей народили и родят еще. Скоро вот матунька снова родит… Потом и у меня дети будут, а там и внуки. За сие же время круговращенья и бабка умрет, и родители умрут мои, а там и мы с Марьюшкой… Истинно! Все сие токмо круговращенье.

– То и дивно! – горячо воскликнул Курицын. – Князь-то Володимер Мономах пишет в своем поучении, как он, хвалу Солнцу восходящему отдав, глаголет радостно: «Прости очи моя, Христе Боже, дал ми еси свет Твой красный!» О государь, дивен свет сей – и земной и небесный. – В увлечении молодой подьячий радостно простер руки к окну. – Гляди, гляди, государь, какое небо-то, свет-то какой! Солнце сияет, радости по земле сеет! А ведь и оно восходит и заходит.

Улыбнулся Иван и протянул другу своему руку. И когда тот поцеловал ее, сам поцеловал Федора Васильевича.

– Люб ты мне, – сказал он тихо. – Так люб мне токмо Илейка. Научил он мя многому, не менее, чем духовные отцы мои Иона и Авраамий.

Замолчал Иван и задумался. Глаза его остановились, будто в иной мир глядят. Непонятен и страшен стал взгляд его.

– По-новому, Федор Василич, – раздумывая, проговорил Иван, – осветил ты разум мой, и все то яз чую в собе.

Глава 22

Весть из Новгорода

На другой день, июня двенадцатого пришла на Москву скорбная весть.

Сам митрополит приехал к Василию Васильевичу нежданно-негаданно в неурочный час, после обеда, когда, по обычаю, в хоромах княжих все спать собираются. Всполошил всех приезд этот – и княжое семейство, и слуг дворских, и стражу. Владыка же Иона прошел прямо в трапезную, где застал великого князя еще за столом. Вслед за ним, не видя запрета, пришли туда и многие из дворских слуг.

– Прости, государь, без зова пришел, – проговорил владыка, благословляя всех. – Спешу аз поведать тобе: исполнился ныне гнев Божий над греками за унию их и ереси латыньские – пал Царьград от руки салтана турского, от безбожного Магмета, Амуратова сына. Царь же православный Константин убиен в честном бою, и глава ему, убитому, отсечена и положена во Святой Софии.

Заплакали кругом все, заохали, запричитали, а Василий Васильевич, в слезах весь, воскликнул:

– Откуда же весть сия грозная?!

– Пригнал в Москву из Сурожа[132] один от наших сурожских гостей,[133] Федор Сидорыч Лыткин. Он мне сей вот часец о всем сказывал. Набегли, баит, греки во множестве в Орду Крымскую из Царьграда. А взяли турки Царьград обманом. Послал Магмет к наместнику цареву сказать: «Сотвори так, дабы аз взял Царьград, приступая. Аще сотворишь, то поиму дщерь твою в жены, и будеши мне отец и вторый в царстве моем». Сей же, забыв Бога и народ свой, сотворил властолюбия ради воровство злое, указал Магмету, где во граде стены слабые. И, бив пушками по трухавой стене, взяли безбожные турки Царьград, и святы церкви разорили, а из Софии великой мечеть учинили. Людей множество посекли мечом, иных в море потопили, иных же в рабство обратили.

Митрополит умолк, подавленный горестью, а кругом снова все плакали и вздыхали со скорбью.

– Неужто Господь наместника не покарал? – воскликнул Курицын, обедавший в эти дни с княжим семейством. – Неужто он воровством добро добыл?

Поднял голову владыка и молвил сурово:

– Господь, наказав греков за ереси их, наказал и сего злодея. Наместника того злой смерти предал Магмет, повелел живым в котле сварить. Наперед же рече ему со смехом: «Как же ты мне хочешь верен быти, когда так своровал пред законным государем своим?»

– Поделом вору и мука! – воскликнул Илейка, стоявший возле дверей. – Какую святыню нечестивый предал!

– Помнишь, государь Иван Василич, – обратился владыка Иона к Ивану, – когда еще ты мал был, яз тобе сказывал. Погибнут греки за грехи своя, а наша церковь русская и наша держава Третьим Рымом воссияют! Ныне Русь наша – глава всему православию вселенскому. Будет и Москва глава всея Руси, вольной Руси, когда ты, да поможет тобе Бог, иго татарское сокрушишь.

Митрополит встал, приблизился к Ивану и, осеняя его крестным знамением, сказал:

– Благословляю на сие ныне. Аз, грешный, хоть и не доживу до славы той, а верую: свершит сие Господь твоей рукой, ибо время уже созрело, и жатву сымать приходит пора.

Взволновался Иван, со слезами облобызал руку владыки, а Василий Васильевич радостно молвил:

– Да будет воля Господня!

Когда уходил митрополит, Марья Ярославна, приняв от него благословение, спросила:

– Скажи, отче, как здрава государыня, ежели тобе о сем ведомо?

– Был аз у нее днесь после обедни, просфору ей принес. Все так же лежит, не вставая, и видна уж печать смерти на лице ее. Ты, государыня, возьми княгиню-то Марьюшку от нее, дабы не зрило дите предсмертные муки.

Услышав это, изменился в лице Иван от боли, пронзившей его. На третий день после приезда владыки прибежала от Вознесенья к Марье Ярославне Ульянушка.

– Отходит стара княгиня, – говорила в слезах она, – сей часец повелела к соборованию приступать, а мать игуменья все нарядила. Уже приступают.