Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Узнав об этом, приказал Василий Васильевич немедленно подавать колымаги для всего семейства. На площади услышал Иван, что у Вознесения звонят отходную. Когда же они вошли к бабке, в келье уже пели монахини, были попы с игуменьей и архимандритом. Увидев на бабке черную рясу с большими белыми крестами, понял Иван, что бабка приняла уже схиму. Он приметил, как неподвижное, бледное лицо бабки с запавшими вглубь глазами и заострившимся носом вдруг оживилось слабой улыбкой и глаза просветлели, когда она увидела сына и внуков.

– Сыночек, – тихо заговорила она, – Марьюшка, внукушки.

Но, вдруг ослабев, замолчала, и глаза ее потухли. Василий Васильевич всхлипнул и проговорил глухо:

– Матушка, родная, где ты?

Он протягивал руки вперед и, при помощи Васюка отыскав руку матери, припал к ней с горестным лобзанием. Когда же мать с трудом подняла свою правую руку и положила ему на голову, плечи его стали вздрагивать.

– Благослови тя Господь, – чуть слышно в тишине общей промолвила она, – прими мое благословенье…

Марья Ярославна, всхлипывая, помогла ей приподняться и поцеловать сына. И снова ослабела Софья Витовтовна, и лицо ее потемнело. Иван и братья его приблизились к ней. Все они целовали у нее руку, а она лежала неподвижно, и только глаза нежно глядели на внуков.

Приехал владыка Иона и, взяв от духовника старой государыни Святые дары,[134] подошел к ее ложу. Глаза Софьи Витовтовны были закрыты.

Митрополит, произнеся отпущение грехов, коснулся ложечкой уст ее. Софья Витовтовна, с трудом подняв веки, узнала владыку и причастилась. Монашки зажгли свечи и запели молитву на исход души.

Ощутил вдруг всем сердцем Иван – уходит от них куда-то бабка, и никогда, никогда уж не будет ее с ними. Слезы неудержимо потекли у нее по щекам. Глядит он, не отрываясь, на нее и видит: почти перестала дышать она, и страшно так дрожит у нее что-то около самого рта. Вдруг судорога прошла по всему ее телу и подняла ей голову.

– Круг Москвы собирай! – неожиданно громко молвила Софья Витовтовна и, упав на подушки, вытянулась вся и застыла неподвижно…

После смерти Софьи Витовтовны ближе стал Иван с отцом своим. Правда, все своевольнее делался Василий Васильевич, но и часто грустил он, а после дней ярости и гнева – помногу молился.

– Сыне мой, – заговорил он как-то с печалью. – К сорока годам подошел яз. И, стоя во тьме земной, стою один ныне и перед тьмой вечной… Почти вот месяц, как умерла матерь моя, а забыть сего не могу. Живой стеной заслоняла она меня от пропасти смертной, а ныне яз уж на самом краю.

Василий Васильевич вдруг умолк, а Ивану почудилось, что отец хочет еще о чем-то сказать, но не решается.

– Батюшка, – усмехнувшись, сказал Иван, – вспомнил яз, что Илейка мне про Шемяку молвил: «Князю-то Димитрию отрыгатся ныне, чаю, с горечью все, что в Москве он сожрал…»

Василий Васильевич вздрогнул и засмеялся, но странно как-то, словно заплакал от волнения внутреннего.

– Хочу тобе поведать, – начал он и, вдруг отмахнувшись рукой, сказал: – Нет, нет! Вборзе сам все уразумеешь. – Потемнел лицом весь и проговорил, обратясь к Васюку: – Одень меня. Поедем мы к вечерне в храм великих мучеников Бориса и Глеба. Отца Ферапонта послушаем. И ты, Иване, иди со мной.

В церкви той служил в этот день по случаю престольного праздника дьякон от Михаила-архангела Ферапонт, любимец великого князя.

Июльское солнце стояло еще высоко, когда оба князя всходили на паперть, но жар уж свалил. В воздухе тянулась легкая свежесть, а из церкви, где гудел голос Ферапонта, пахло ладаном.

– Тихо, свято и мирно тут, далеко от суеты нашей греховной, – с умилением сказал Василий Васильевич.

За вечерней он оживился и даже подпевал хору, но в середине служения взволновал его приезд Данилушки. Войдя в церковь, молодой дворецкий поспешно приблизился к обоим государям.

– Пригнал, государь, – шепнул он Василию Васильевичу, – из Новагорода подьячий Василей Беда.

Иван видел, как отец побледнел и заторопился выйти из храма.

– Едем, Иване, – молвил он дрогнувшим голосом, – веди меня сам.

В хоромах своих Василий Васильевич прошел к себе в опочивальню, повелев Васюку тотчас же привести туда вестника.

Великий князь сильно волновался, и руки у него дрожали; он был даже растерян и будто не знал, что делать. Казалось Ивану, что отец хочет отослать его, как отослал Васюка, но колеблется. Вот отворилась дверь, и вслед за Данилушкой вошел невысокий юркий человек с острыми хитрыми глазами. Мельком взглянув на слепого государя, подьячий более внимательно посмотрел на Ивана и, встретив взгляд его, заробел.

– Будьте здравы, государи, – сказал он и поклонился, тронув рукой пол.

– Ну? – негромко воскликнул Василий Васильевич.

– Умре князь Димитрий на святого Емельяна, после утрени, – так же негромко ответил подьячий, – положен с честию в самом Новомграде, в Юрьеве монастыре.

Иван увидел, как отец, занеся руку для крестного знамения, помедлил немного и – вместо слов «царство небесное» – произнес:

– Прости, Господи, наши согрешения!

Губы Василия Васильевича дрожали, и был он бледен. Василий Беда молча, почтительно ожидал дальнейших расспросов, но государь был в нерешительности. Вдруг, нахмурив брови и крепко сжав руку Ивана, резко сказал:

– Ну ведай все, Иване. Право ли сие – суди сам. Государю все знать надобно… Сказывай, – обратился он сурово к подьячему.

– Как тобе ведомо, – начал тот, – зимой еще поехал в Новгород из Москвы дьяк твой Степан Бородатый и меня с собой взял. Спознали мы там Ивана Котова, боярина Шемякина. Воротить обещали вотчину возле Галича.

– Жирно сие, – не удержался Василий Васильевич, – хватит ему и той, что у Чухломы есть.

– Он же, Иван Котов, все и нарядил вместе с княжим поваром. Поел за ужином князь Димитрий курицы, а на другой-то день и помре…

Подьячий замолчал, а Василий Васильевич, забыв все волнения свои, уже радовался, как ребенок.

– Нет, Иване, у нас более злого ворога! – воскликнул он и добавил весело, будто и не он в том виноват: – Помог нам Господь Своей милостью, погубил злодея! Слава тобе, Христе Боже наш, слава Тобе!.. – Он со счастливой улыбкой часто крестился и, обратясь к подьячему Василию Беде, сказал ласково: – Жалую тя в дьяки.

Подьячий бросился к государю и, пав пред ним на колени, трижды облобызал протянутую ему руку.

Отпуская дьяка, Василий Васильевич сдвинул брови и строго сказал:

– Утре бояр и воевод созову. Повестуй им о смерти ворога нашего, о погребении его, да так сказывай, дабы мнения не было. Во многоглаголении умолчать умей. Да и после о сем заикнуться не помысли, дабы у тя живого язык не вырвали!

– Будь покоен, государь. Верой и правдой тобе служим…

Дьяк земно поклонился.

– Будьте здравы, государи! – сказал он, направляясь к дверям.

– А сын-то Шемяки где?! – крикнул ему вслед Василий Васильевич.

– Князь Иван отъехал с матерью в Литву.

– Ну, иди с Богом.

Когда ушел Василий Беда, великий князь Василий обнял сына и радостно проговорил:

– Токмо сей часец яз совсем поверил, что злодея уж нет! Во какой дуб повалили! Осталось еще все корешки его из земли выдергать…

– С другими-то легче будет справиться, – заметил Иван. – Токмо вот пошто ты вотчину даешь Котову-то? Какая ему вера? Ведь господина своего погубил. С ним бы так надобно содеять, как салтан Магмет с наместником царьградским содеял.

– Ох, людей ты еще не ведаешь, Иване. Не можно нам казнить переметчиков за воровство чужому князю. Испужает их сие, а нам переметчики всякие еще понадобятся…

Наутро созвал бояр и воевод Василий Васильевич после завтрака. Все уже знали, какую весть привез Василий Беда, знали и то, что из подьячих он в дьяки пожалован.

Весь двор княжой собрался в передней Василия Васильевича, куда вышли оба государя и все княжое семейство с дворецким Константином Ивановичем и слугами дворскими. Весел и радостен сидит великий князь на столе своем отчем, и весь двор его радостен. Вот подымается он, поддерживаемый Васюком, и говорит своим звонким голосом:

– Избавил Господь Бог нас от злого ворога, конец пришел межусобию. Ныне и татар бояться не будем!

Гулом голосов откликнулось все собрание:

– Слава те, Господи! Истинно так, государь!..

– В сраме великом умер злодей-то, – прогудел густой голос Ивана Ряполовского, – сам бороду свою оплевал!

Сделал знак Василий Васильевич, и все смолкли.

– Сей часец поведает вам дьяк Василий Беда все: и о злодее и пакостях Новагорода, что заедино с ним был.

Встал дьяк, поклонился всем и, бегая глазами по сторонам, заговорил быстро, витиевато и красиво. Рассказал он, как новгородцы в ущерб Москве помогали Шемяке, как полки его снаряжали и даже войско ему давали, лишь бы только Москву ослабить и разорить.