Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

Иван смолк от волнения, а Василий Васильевич, отпуская его, задумчиво произнес:

– Может, и сподобит тя Господь на сие, а может, как владыка Иона пророчит, сотрешь ты и татарского змия.

Хотя уж и август-густоед наступил, а дни все еще стоят летние, знойные, только утренники холодные стали да росы изобильные. Повсюду сбор урожая всякого идет, а в лесах малина поспевает. Хорошее время, только поля своего требуют – со второго Спаса до самого Фрола трудиться надо: сперва сев озими, потом дожинки да досевки и льны убирать и прочее – работы до самой зимы хватит.

Иван едет за отцовской повозкой верхом, конь о конь с Илейкой. А кругом, где полями едут, всюду желтая щетина жнивья и на сухих соломинах седым волосом блестит паутина осенняя.

– Ну вот и к Можайску подходим, – говорит Илейка. – Вон там, справа, видать его. Дозоры наши, чаю, у стен уж…

– Какой, Илейка, день-то ныне? – спросил Иван.

– Степана-сеновала, государь, – ответил Илейка, – второй день августа уж. Люблю издетства сие время: у нас там, на Волге-то, яблок и меду – уйма! Сколь хотишь, столь и ешь. На Успенье же, в Оспожинки, мать каравай нового хлеба в церкву святить носила, а мы, робята…

Илейка не договорил и стал всматриваться вдаль, где, как можно было догадаться по подымаемой пыли, скакали два конника.

– Может, наши, а может, и вражьи, – сказал Иван, тоже зорко следя за всадниками.

Вот передовая стража остановила конников и окружила их тесным кольцом.

Подъехал Иван к остановившейся повозке отца, слез с коня и сказал:

– Конников двух стража задоржала. Пождем тут. – Обернувшись к Илейке, он добавил: – Гони, Илейка, к страже. Пусть сюды конников-то ведут.

– Государь, – ответил Илейка, – их и так сюды ведут, токмо пешими. Сам Степан Митрич к нам подъезжает…

Боярский сын Степан Димитриевич, начальник княжой стражи, круто осадив коня, спрыгнул на землю.

– Будьте здравы, государи. Челобитную с Можайска прислали. Принимать аль нет?

– Принимай, – зло усмехнувшись, сказал князь Василий. – Послушаем, что князь Иван Андреич скажет, послушаем.

Степан Димитриевич обернулся к ставшей невдалеке кучке пеших воинов и зычно крикнул:

– Веди посланцев к государям!

– Поглядим, Иване, – сказал сыну Василий Васильевич, – как двоедушный змий сей извиваться почнет.

Подошли оба посланца можайских: боярин Остроглазов, Пармен Терентьевич, да из боярских детей Башмак, Иван Кузьмич. Пали оба на землю.

– Будьте здравы, государи! – восклицают они и просят: – Прими, государь Василий Васильевич, челобитную от гражан всех можайских, от посадских и от сирот.

Поклонившись земно, подает Пармен Терентьевич грамоту, и берет ее Иван сам из рук посланцев. Написана она разборчиво, добрым полууставом.[135]

– Читать сию грамоту? – спросил Иван.

Государь усмехнулся.

– Дьяков с нами нету, – сказал он, – читай уж сам!

Иван прочел:

– «Великой государь, милостию Божию, Василий Васильевич. Живи сто лет, и столь же пусть живет соправитель твой, государь Иван Васильевич.

Челом бьем ото всех христиан – умилосердись на град наш и над всеми сущими во граде, пожалуй их твоей милостию. Князь же наш Иван Андреевич, ведая пред тобой неисправленье свое и грозы твоей страшась, выбрался с женою и с детьми и со всеми своими, побежал к Литве. Помилуй нас Господа Бога ради, сложи гнев свой на милость. Токмо о сем молю яз, смиренный раб Божий, протопоп соборный Акакий».

Наступило молчание, Василий Васильевич сидел, сурово сдвинув брови. Иван понимал, что отец в гневе, и боялся, чтобы не впал он в ярость. Посланцы от Можайска со страхом ожидали его слова. Рот великого князя злобно искривился, и сказал он сквозь зубы:

– Уползла змея толстопузая и змеенышей за собой увела!

– Государь, – торопливо вмешался Иван, – дозволь мне посланцев спрашивать.

Василий Васильевич помолчал и, кивнув, молвил более спокойно:

– Спрашивай…

– Кто во граде Можайском заставой ведает? – строго спросил Иван.

– Яз, государь, – почтительно ответил боярин Пармен Терентьевич, – токмо в осаду мы не садились – ждем вас, государи. Врата градские все отворены. Ждут вас гражане все с хлебом и солью, и причты церковные с крестами и иконами стоят с тех пор, как мы с челобитной к вам, государи, отправлены были.

Слушая эти ответы, Иван решил, дабы от гнева и ярости отца уберечь, самому распорядиться быстро.

– Добре, – ответил он посланцу можайскому и, обратясь к начальнику княжой стражи, добавил: – Ты же, Степан Митрич, посланцев с собой взяв, гони к Можайску и передовой отряд наш собери. Мы же через час там будем.

Когда можайские посланцы пешие пошли к коням своим, Иван знаком задержал Степана Димитриевича и сказал ему вполголоса:

– Никаких перемен в полках не деять. Пусть идут как на рать и готовыми к бою.

Иван сел к Василию Васильевичу в повозку – хотел он до приезда в Можайск, стены которого уже видны были, переговорить с отцом о многом.

Помнил он советы владыки Ионы, но, боясь гнева отцовского, не решался начать разговор, а время-то идет, вот уж и звон колокольный слыхать в отдаленье.

– Государь, – начал наконец Иван глухим голосом, – с боярами и воеводами правь расправу, как хошь, а сирот и посадских людей пожалуй. Право баит владыка: они всегда за Москву, да и купцы за нас. Торговать от Москвы им прибыльней, чем от удельного града.

Василий Васильевич досадливо крякнул. Иван замолчал, ожидая крика, но государь только усмехнулся и молвил:

– Яйца курицу не учат!

Усмехнулся и Иван и быстро нашелся:

– Государь, яз тобе не свои думы сказываю, а митрополита, он постарее тя будет.

Василий Васильевич засмеялся.

– Лукав ты, Иване, вельми лукав, – сказал он весело. – Ежели бы не государем тобе быть, то дьяком непременно!

Иван радостно поцеловал руку у отца и ласково проговорил:

– Яз мыслю, что государю надобно быть не токмо воеводой, а и добрым дьяком.

Князь Василий ощупью нашел лицо сына и нежно погладил его по щеке.

– В деда ты, – с гордостью произнес он. – Бабка твоя про него мне сказывала, – яз отца мало помню. Да и сама бабка-то твоя, царство небесное ей, лукава и скорометлива в беседах была.

Под гул колоколов повозка великих князей остановилась против главных крепостных ворот, где стоял клир духовный в полном облачении, с хоругвями, иконами и крестами. Окропив святой водой обоих государей после краткой молитвы, отец Акакий, протопоп соборный, обратился к московским князьям и молвил:

– Государи великие! Князь наш можайский Иван Андреевич, зная неисправленье свое, убежал в Литву, как в челобитной мы баили от всего града нашего. Мы же все, верные слуги ваши, паки челом бьем: возьмите нас, государи, под свою руку, заклинаем о том вас Чудотворной сей иконой Колачской Богоматери. – Протопоп Акакий помолчал и, набравшись смелости и сил, продолжал: – Дерзость мою простите, государи, с мольбой к вам обращенную от древних словес Кирилла, игумна белозерского составленную. «Смотрите, государи, властелины, – пишет он, – от Бога вы поставлены, дабы людей своих уймати от лихого обычая. Суд бы судили праведно, дабы в вотчине вашей корчмы не было, понеже крестьяне пропиваются, а души их гибнут. Тако же уймате под собою люди, дабы разбоя и татьбы не было. При удельных-то князьях много было пиявиц на теле нашем…»

Иван слушал протопопа с большим вниманием, а Василий Васильевич нетерпеливо хмурился.

Неожиданно заговорил какой-то старец из посадских:

– Князи великие и государи наши, мы все, сироты и черные люди можайские, хотим под Москвой быть. Воевод московских принимаем. А будут воеводы и наместники обижать кормами, вам, государи, пожалимся, а вы их корысть и лихость окоротите.

Иван, видя, что отец готов вспылить, громко и спокойно сказал:

– Неправедная корысть у нас впрок им не пойдет. Не дадим им корыститься.

– А вы сами, – усмехнувшись, вмешался Василий Васильевич, – памятуйте, как исстари бают: «Корыстен запрос, а подача – наипаче…»

– А ежели он батогом запрос-то изделает?! – крикнул кто-то из задних рядов.

Протопоп напугался такой дерзости.

– Тогда пожалуйся государю! – крикнул он в толпу и, обратясь к великим князьям, продолжал просительно: – Государи великие, простите нам невежество наше, пожалуйте нас милостию вашей…

Старый государь, чуя все время подле себя Ивана, гнев свой сдержал и, пожаловав всех живущих во граде и наместников своих посадив в Можайске, возвратился к Москве, никому зла не содеяв.

Но недолго покой на Москве был; на другой год ранней весной, как только степи зазеленели и потянулись в рост травы, слух пришел о татарах. Вскоре же и то ведомо стало: гонят к Москве Седи-Ахматовы татары из Орды с царевичем Салтаном во главе.