Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– Татарин-то степной, – молвил с досадой Василий Васильевич, – как лук: токмо снег сошел, он уж тут.

Помня о набеге царевича Мозовши, приняли оба государя поспешные меры. С гонцами приказано было всем удельным на конь садиться и к Москве идти на подмогу, а воеводе коломенскому, боярину Ощере Ивану Васильевичу, с коломенской ратью своей все броды и переходы через Оку стеречь и всякой ценой татар задерживать. Если же сила будет, бить их и сечь нещадно и в степь обратно гнать.

– Не зря можайский-то в Литву бежал, – молвил Василий Васильевич, лежа на постели в опочивальне своей после обеда. – Там же, Иване, и сын Шемякин, Иван Димитрич. Они всяко зло против нас мыслят заодно со всеми ворогами нашими. Татары разные всякую весну набеги творят. В Нове же граде, как вестники нам повестуют, конников, по немецкому обычаю, в латы оболочили. Войско свое на нас же крепят. И копья у них длинные и тяжкие, и щиты железные. – Князь великий помолчал и добавил: – Правда, с татарами ныне легче стало – потому грызутся между собой. Казанские против Большой Орды, а крымцы с Ордой ратятся – все они друг против друга. Тут видать, что деять-то: токмо натравлять их друг на друга, кости им, яко псам, бросать.

– Истинно, государь, – молвил Ряполовский. – Тут же и Литва, и Польша, и наши удельные вороги – все заедино. Все жир с котла сымать хотят.

– И немцы с ними, – добавил Курицын, которого Иван с позволенья отца иногда с собой на думу брал, – а за ними стоит и папа римский и все латыньство.

– Значит, латыняне, – догадался Иван, – с погаными заодно против нас?

– Исстари, – горячо проговорил Курицын, – у нас и в Орде папские лазутчики и послы живут и против нас ковы куют. Папа басурман поганых на христиан направляет, рад даже крест православный наш под татарскую луну склонить.

Вбежал в опочивальню князь Иван Патрикеев, как член семьи входивший без доклада, и обратился к дяде своему, Василию Васильевичу.

– Государь! – крикнул он. – Не посмел воевода Ощера на царевича ударить. Так и простоял с коломенской ратью у берега! Татары же, переправясь свободно, жгут, пустошат все кругом. Зарвавшись далеко, ныне повернули назад с полоном великим, со многим добром в степь спешат.

В ярости вскочил Василий Васильевич с постели и закричал, крепко изругавши Ощеру:

– Ну да ляд с ним! Речь с ним впереди. Иване, беги, бери с собой Юрья и все конные полки, которые готовы. Гоните на татар полон отбивать. Яз следом за вами! Сам полки поведу!

Выйдя от великого князя, Иван быстро, почти бегом, направился к начальнику княжой стражи, чтобы созвал тот немедля воевод тех конных полков, которые можно сейчас же вести в поход на Салтана-царевича. Пройдя уже сенцы, он услышал шаги и разговор у покоев матери. Оглянувшись, увидел он Дуняху с княжичем Борисом на руках и Марьюшку. Юная супруга Ивана играла с наименьшим братцем его, как с живой куклой, тот насмешил ее чем-то, и звонкий девичий смех серебром рассыпался по княжим сенцам. Рядом с ними стоял могучий старик Илейка, бородатый и лохматый, как леший, и глухо хрипел, захлебываясь от хохота. Невольно рассмеявшись, Иван быстро повернул к ним, но, вспомнив о делах, тотчас же крикнул Илейке:

– Отыщи Юрья! Вели ко мне идти думу думать. Да прежде Степана Димитрича зови, борзо бы шел. Сей часец в поход идем, и ты со мной.

– Бегу, бегу, государь, – ответил Илейка и легко, совсем не по-стариковски, побежал по сенцам.

Иван видел, как улыбка вдруг замерла на устах Марьюшки, глаза ее широко раскрылись и с тревогой смотрели на него.

– Куда ты, Иванушка? – тихо спросила она дрогнувшись голосом.

– Полки поведу на поганых, – громко начал он, – полон отбивать. Нагоним их с Юрьем и побьем. – Смолк он вдруг, увидев побелевшее от испуга лицо Марьюшки.

– Биться с ними будешь? – прошептала она.

Радость охватила Ивана от тревоги и страха ее. Крепко сжал он беспомощно и жалостно протянутые к нему руки Марьюшки и привлек ее к себе. Несколько, казалось, долгих и в то же время кратких мгновений смотрел он в ее голубые глаза и ласково молвил:

– Не бойся, Марьюшка…

– Иване, – раздался веселый голос Юрия, – иду в покои к тобе, и Степан Димитрич со мной.

– Ну, прощай, Марьюшка, – торопливо сказал Иван и, поцеловав в губы, добавил нежно: – Не тревожь собе сердце. Бог нам поможет.

Марьюшка уронила обессилевшие вдруг руки, но, когда Иван отошел от нее, побежала к нему и остановила.

– Стой, стой, Иване, – заговорила она быстро и взволнованно. – Яз благословлю тя, как матушка моя отца благословляла на походы.

Она перекрестилась сама, потом истово перекрестила Ивана и отошла от него молча и степенно, в сознании исполненного долга.

Вечерело. Жаркий весенний день медленно остывал, сильней золотились края небес, и бока высоких, нагроможденных друг на друга облаков чуть-чуть розовели. Тени становились длиннее и гуще. Тень от башенки-смотрильни, ломаясь на покатых крышах и на перилах гульбищ, заметно для глаза тянулась и сдвигалась куда-то в сторону.

Марьюшка и свекровь ее, Марья Ярославна, стояли в тени башенки на самых высоких гульбищах и, опираясь на перила, жадно глядели на дорогу к Серпухову. Там, подымая облака пыли, шли на рысях конные полки самого великого князя. Ехал он в колымаге, окруженный своими воеводами дворскими.

Марья Ярославна обняла за плечи Марьюшку и заговорила печально и ласково:

– Такова-то доля наша, милая доченька. Сперва сыночки ушли, может, на смертушку, а вот и отец их туда же.

Марьюшка взглянула быстро на смолкшую вдруг Марью Ярославну и почувствовала, как теплая тяжелая капля упала ей на руку и скользнула на перила.

– Матушка! – воскликнула она, судорожно обнимая Марью Ярославну. – Ведь и мой-то Иванушка там и государь-батюшка…

Обнялись обе и заплакали. Долго молчали они, и вот чуть печально и нежно усмехнулась Марья Ярославна.

– Любишь ты сыночка-то моего? – спросила она.

Марьюшка вспыхнула вся и, пряча лицо на груди свекрови, молвила вполголоса:

– Как в небе солнышко люблю. – Потом, крепче прижавшись к свекрови, поцеловала ее около самого уха и зашептала: – Ночь всю проплакала… Токмо ране-то благословила его на прощанье. Когда отъезжал он, в сенцах мы виделись…

И много рассказывала она матушке, волнуясь, смеясь и плача, а свекровь все ласковей и ласковей перебирала ей волосы. Чуть улыбаясь, слушала она с нежной печалью, что и сама переживала когда-то, и словно молодость свою видела сызнова.

Уж зарозовело с полнеба на западе, и темнее восток, и пыль давно улеглась на дороге, что идет к Оке-реке, где вороги злые опустошают города и села, грабят, жгут и в полон берут. Отстранив от себя немного Марьюшку, поглядела Марья Ярославна в лицо взволнованной девочки, крепко поцеловала и, совсем как родная матушка, сказала:

– Пора нам, доченька, вниз идти, деток кормить и самим ужинать…

На пятый день после отъезда, под самое утро, когда в хоромах все еще спали, вернулись в Москву оба великих князя и Юрий. Шумом и суматохой среди тьмы ночной наполнились вдруг княжии хоромы. Торопясь и трясясь от страха, оделись наскоро княгини и вместе со всеми дворскими слугами побежали в переднюю навстречу вернувшимся.

Иван, увидя испуганных женщин, крикнул:

– Да не плачьте! Прогнали мы татар; воевода Федор Басёнок всех нас опередил – настиг, разбил ордынцев.

– Сам Салтан-царевич еле в Поле убег! – звонко и весело воскликнул Василий Васильевич. – Басёнок-то все отбил у поганых: и полон, и животы, и всяко именье, что они награбили.

Василий Васильевич оживленно рассказывал, как все было, но Иван не вникал в разговоры, а, глаз не отводя, любовался юной своей супругой. Еще входя в переднюю, он при зажженных свечах увидел радостно сияющее лицо Марьюшки. Взглянув на Ивана, сразу забыла она все тревоги и горести, только слезы еще блестели на ее ресницах. В волнении она то протягивала издали руки к Ивану, то опускала их, делая странные движения, и повторяла вполголоса одно и то же:

– Иванушка! Иванушка…

Сам не замечая того, Иван быстро подошел к Марьюшке и впервые при всех обнял ее и поцеловал в уста. Она замерла на груди его, а он, стиснув ей ладонями виски и жадно смотря в дорогое личико, воскликнул:

– Радость ты моя, желанная!

Марьюшка как-то сразу совсем успокоилась и, прислонившись щекой к плечу Ивана, улыбалась ясно-ясно, совсем детской улыбкой.

– А мы с матушкой, – громко зашептала она, – обе по ночам плакали и пред кивотом молились, как ко сну отходить. Ниц пред иконами лежали… Вот и вымолили. Все вы живы-здравы вернулись.

Иван смотрел в ее прозрачные голубые глаза, и казалось ему, будто странные птицы летят к нему из его рано отжитого детства и опять поют ему забытые песни, навевают крылами дивные, сладостные сказки.