Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– Верно, государь, – живо откликнулся Илейка, – нет ее горемычнее, бабы-то! Любим мы их, да недолго, а мука им навсегда. Токмо лаской на миг и жива баба, без ласки ей и жить нечем.

Иван вдруг оживился, глаза его блеснули.

– Вспомнил яз, – заговорил он, – Ермилку-кузнеца, рыжего парня. К Володимеру шли мы тогда против татар. «Коли сироты всем миром вздохнут, – говорил он, Ермилка-то, – и до государя слухи дойдут. Токмо бы он ухи собе не затыкал». Помню такоже, что владыка Иона на переправе к Угличу совсем еще малому мне сказывал: «Ведай, Иване, сиротами все в государстве доржится: и кормят они и воев дают».

Иван замолчал, глубоко вздохнув. Когда же подъезжать стали к Москве, не поехал он в Кремль. Впервые ему не хотелось теперь в семью. Болела душа его, и знал он, что из близких ему не с кем говорить о своей боли душевной и томлении сердца. Ему же, еще при отъезде на Кокшенгу, ведомо было, что Авраамий гостит у игумна Данилова монастыря.

Хотел Иван ехать к нему тогда же, да не успел, и вот, возвращаясь в Москву, прежде всего хотел видеть владыку, отдохнуть душой в беседах с ним. И велел он сотнику гнать от села Напрудьского, что на пути от Сергиева монастыря, в объезд Москвы к Даниловой обители.

Не заметил Иван, как доскакали они до Кудрина и, миновав Дорогомилово, выехали на Москву-реку.

– Москву видать! – крикнул один из передовых конников, когда Иван со своим отрядом поднялся на крутую лесистую гору.

– А и впрямь видать, – радостно отозвался Илейка, – ведь мы к селу Воробьеву подъехали…

Иван взглянул сквозь поредевшие деревья у обрыва над Москвой-рекой и увидел через занесенные снегом леса такие ему знакомые золотые маковки кремлевских соборов. Сняв шапку, он истово и радостно перекрестился.

– Федотыч, – крикнул он сотнику, – останови конников, а сам гони во двор к попу Воробью! Спроси, ведает ли он, где ныне владыка Авраамий. В Даниловом али в Москву отъехал?..

Ускакал сотник, стоят в отдалении конники. Иван же в сопровождении Илейки ближе подъехал к обрыву, где не было деревьев и откуда видней ему родной Кремль с белыми стенами и стрельнями.

Солнце уж клонилось к закату, небо чуть розовело, а с противоположной стороны подымался бледный серп полумесяца, становясь все желтее и ярче. Затопали кони, и к Ивану подскакал сотник Федотыч, а следом за ним подъехал верхом на рослом коне отец Сергий, по прозванию Воробей. Прозвище это дано было попу весьма удачно – было в лице его и в повадках что-то воробьиное: шустрость и особая, тоже птичья, хитрость.

– Будь здрав, государь, – проговорил отец Сергий, – благослови тя Господь! – Он благословил Ивана, но к своей руке не допустил: – Руками-то навоз в хлеву убирал…

– Как в Кремле у нас? – спросил Иван.

– Живы и здравы в семье твоей, государь, а бабка твоя, государыня Софья Витовтовна, в монастырь ушла и во мнишеском[131] чине наречена Синклитикия…

Ивана поразило это событие, но он спокойно произнес:

– На то ее и Божья воля. А скажи, отче, где ныне владыка Авраамий суздальской? В Даниловом аль отъехал уже?..

– Третьеводни был у меня по велению матери твоей, государыни Марьи Ярославны, дворецкой Костянтин Иваныч, именьишко мое оглядывал. Хочет его государыня у мя купить. Так вот он сказывал, что владыка Авраамий в Москве был у государынь и отъехал к собе в Суздаль…

– Ну, Федотыч, – обратился к сотнику Иван, – в Данилов не поедем. Погоним в Кремль… Прощай, отче! – Взяв поводья, повернул он коня к спуску на лед Москвы-реки.

– Пожди, государь. Повестую тобе еще, что великой князь тверской со княгиней своей и дщерью приехали…

Иван судорожно сжал в руках поводья, но спокойно молвил:

– Спасибо, отче. Прощай. Еду.

Не оглядываясь, он стал осторожно спускаться по крутому склону к Москве-реке.

Дома, после радостных объятий и лобзаний с матерью, братьями и гостями, Иван огляделся и заметил много перемен.

Марьюшка, которой пошел уж одиннадцатый год, вытянулась вся тоненькой жердочкой и совсем была не похожа на прежнюю маленькую девочку с оттопыренными пухлыми губками. Угловатая и длинноногая, она теперь не нравилась ему. Раньше она была веселой и общительной, а теперь все время смущается и щеки ее пылают.

Целуя свою невесту, Иван испытал такое же ощущение, как и от поцелуев отца и матери. Вспомнив об Агафьюшке, потемнел он лицом и, под предлогом усталости, пошел в покои свои вместе с Илейкой. На пороге обернулся и спросил:

– А бабунька где?

– В инокинях она ныне, – ответила Марья Ярославна. – Отдохнешь с пути – зайди к ней в Вознесенскую обитель…

Иван поклонился всем и молча пошел к себе, мельком заметив любопытный и тревожный взгляд следившей за ним Марьюшки. Казалось, она не узнавала его, так сильно теперь возмужавшего, и боялась. С неменьшим удивлением встретили Ивана Борис Александрович и княгиня его, Настасья Андреевна.

– Ну и возрастил его Господь, – проговорил задумчиво Борис Александрович, – совсем мужик уж.

– А Марьюшка-то дите все еще, – жалобно отозвалась Настасья Андреевна и, взяв за руки Марью Ярославну, молвила: – Уговор-то свой мы с тобой ускорили, а она все едино еще не поспела для него… Како же быти? Мыслю яз, обвенчать-то мы их обвенчаем, а пусть она еще без него поживет…

– Истинно, – согласилась Марья Ярославна, – токмо после свадьбы-то нельзя отпустить ее к вам в Тверь. Сама ведаешь, срамно то будет: отсылку сию по обычаю инако разуметь будут…

– Не годится сие, – согласился и Борис Александрович, – не можем иттить мы против установленного от Бога и от всех людей…

Настасья Андреевна, больная совсем, с желтым отекшим лицом и распухшая вся, задрожала дебелыми плечами и заплакала.

– Значит, не дожить мне и до свадьбы моей доченьки, на то яз и сроки ускорила, дабы благословить ее, сердешную.

Марьюшка, забившись в угол, смотрела большими тревожными глазами поочередно на всех, и делалось ей страшно.

– А знаешь, Настасья Андреевна, – вдруг улыбнувшись, молвила Марья Ярославна, – яз так вот решила. После пированья увезет молодую-то к собе в обитель старая государыня. Будет с ней жить Марьюшка до поры до времени. Иван же ходить туды будет, к бабке своей, и молодые-то привыкнут мало-помалу друг к другу.

Обрадовалась Настасья Андреевна, обнимать, целовать стала Марью Ярославну с любовью великой.

– Благослови тя Господь, – говорила она, – умница ты, золотая моя сватьюшка! Сердце мое от камени ослободила, душеньку мне ясным солнцем осветила.

Разгладились морщины и на лице князя тверского. Отяжелел Борис Александрович, и в пятьдесят три года седина у него уж в бороде и волосах густо пошла. Теперь же словно помолодел сразу.

Только по-прежнему сидит одна в уголке девочка, тонкая, как жердочка, мигает глазами тревожными, стараясь незаметно слезы смахнуть с пушистых ресниц…

Как только Иван вошел в свои покои, к нему прибежал Данилка, ныне Данила Константинович, помощник княжого дворецкого, почти полностью заменивший стареющего отца. Только члены семьи великого князя звали его по-прежнему – Данилушкой. Огляделся Данилка кругом и, не видя возле государя никого, кроме Илейки, бросился к Ивану, воскликнув:

– Иванушка, государь мой!.. – Он схватил протянутую ему руку и поцеловал трижды.

Иван освободил свою руку и, указав на скамью рядом, молвил:

– Садись, Данилка. Сказывай, как живешь? Гляжу, старше ты стал: усы-то куда больше моих и борода уж есть. У меня же токмо щеки обросли шерстью какой-то.

– Да ведь мне, Иванушка, восемнадцатый год, – улыбнулся Данилка и добавил: – Три недели уж, как меня оженили. Отцу вот помогаю. Государыня Софья Витовтовна службу сию мне приказала, когда уходила в обитель.

– На ком женили-то?

– Да на Лушке, молодшей сестре Дуняхи. Лет шестнадцать ей, Лушке-то…

– Ну и как? – спросил Иван.

Данилка вспыхнул и смутился.

– Живем, государь, – проговорил он, опуская глаза, – ладно живем. А что раньше-то я тобе про женитьбу баил, забудь ты ныне – то сквернота одна у меня в мыслях была. Лушка-то вельми хороша, строга и честна…

Он еще что-то хотел дополнить, но, видимо, язык не поворачивался, чтобы тайны семейные выдавать, и он воскликнул только радостно:

– Ох, и дружно живем, государь! Дай Бог всякому…

Иван смотрел молча несколько мгновений на счастливое лицо Данилки и, вдруг вздохнув, тихо спросил:

– А любил ты ее ране-то?

– Помог Господь, – весь сияя, сказал Данилка. – На той, что по душе была, на ней и женили. Ей я тоже хотенным был. Говорит все ныне мне: Господь-де ее молитвы услышал. – Данилка рассмеялся тихим довольным смехом.

Иван протянул руку другу своего детства и ласково, от души сказал:

– Ну дай Бог, Данилушка, навек тобе сие счастье.