Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– Будь сто лет здрав, государь. Из яртаульных я царевича Якуба, сына хана Мангутека. Сей часец он к тобе будет.

– Хорошо, – сказал Иван, – пусть царевич Якуб с конниками своими спешит ко мне.

Он задержал дозорных своих и, сказав о прибытии Якуба, велел гнать по Кокшенге-реке до первого градка на левом берегу, но себя врагу не показывать, а, тайно все усмотрев, вернуться к нему с подробным донесением. Пока Иван распоряжался, кому в разведку идти, прискакал к нему с конниками юный Якуб.

– Будь здрав, государь, – сказал он по-русски, – живи сто лет! Государь Василий Васильевич приказал под рукой твоей быть. Я – слуга твой, государь.

Иван приветливо улыбнулся и протянул руку Якубу, сказав:

– Рад тобе, царевич. Будь и ты здрав.

Татарин почтительно поцеловал руку Ивану и продолжал:

– Государь Василий Васильевич приказал: градки и села новгородские за помочь Шемяке не жалеть, а жечь и полон брать.

– А какой дорогой ты пробирался сюды? – спросил Иван у царевича.

– Из Костромы через Тотьму пригнал, – отвечал тот.

– Добре, – молвил Иван. – Яз сам пойду в Вель, ты же, царевич, сожги все градки, что на верховьях Кокшенги, Кулы, Ваги и Пёжмы. Оставишь, где надобно, стражу, а сам с полоном иди ко мне в Вель. Там тобе укажу, куда дальше идти.

Заняв наибольший из всех градков, Вель, что стоит на Ваге-реке при самом устье Вели, Иван остановился в хоромах вдовы сына боярского, Андрея Хабарова. Хоромы эти весьма были удобны для постоя, представляя малую крепость с дубовым бревенчатым тыном вокруг двора.

Агафья Федосевна, вдовая женка Хабарова, сама встретила московского князя у красного крыльца с великою честью и ласкою. Молода еще и вальяжна Агафья Федосевна, взор ее грешен и лукав. В глазах ее словно талый весенний снег: и холодит чуть-чуть и сам сладостно тает, а густые ресницы смелыми крыльями взмахивают…

Встретились глазами они на миг. Дрогнули у нее ресницы и опустились, а у Ивана пополз по щекам горячий румянец.

– Добро пожаловать, гость дорогой, – чуть нараспев говорит она, кланяясь. – Не взыщи, государь, чем богати, тем и ради. Житьишко наше бедное, вдовье житьишко-то…

Говорит она спокойно и ровно, а от голосу ее сердце пьянеет, словно в нем, как в медовой струе, сквозь ровную сладость хмель пробивается.

Смутился немного Иван – никогда еще с ним такого ничего не было. Все ж остановился он наверху красного крыльца и осмотрел, как его подручные ставят дозоры и стражу у ворот дворовых, вокруг хором, клетей людских, сараев, конюшен, хлевов, кладовых и погребов. Конники же его, заполнив весь двор, разместили коней и обоз по службам дворовым, а сами, как могли, устроились в жилых подклетях хором и в курных избах, которых на дворе было две.

Агафья Федосевна, поняв заботу юного князя, ласково улыбнулась.

– В тесноте, да не в обиде, – сказала она Ивану. – Чаю, и нашим от воев твоих обиды не будет.

Иван усмехнулся и молвил:

– Хоша Велью и супротивный нам Новгород владеет, но градец сей – волость Святой Софии,[127] и правит ею владычный волостель. У нас же с новгородским владыкой вражды нет.

Агафья Федосевна повеселела и радостно пригласила:

– Милости прошу в горницу.

Войдя в сени, Иван тщательно отер ноги о рогожу, положенную у дверей, и в сопровождении Илейки вошел вслед за хозяйкой в большой покой, где пол был застлан серым войлоком, а стены плоховатым дешевым сукном обиты.

– Истинно, житье твое небогато, – сказал Иван, – но зато сама ты…

Он не договорил, прошел вперед и стал креститься на кивот в красном углу.

– Что сама? – лукаво спросила Агафья Федосевна, но, увидав, что князь невольно взглянул на Илейку, поняла все и быстро продолжала: – Сама все делаю: и хозяин яз и хозяйка, и дворской собе и тивун – «швец, жнец и на дуде игрец…»

Иван улыбнулся, вспомнив почему-то мамку Ульяну. Ему в этот миг показалось, что в молодости Ульянушка такой же была.

– А не хочешь ли, государь, в мыльне попариться? Сей день мыльню топили. Поди, не остыла еще. Ежели с пути не устал – не побрезгуй. Сходи со слугой своим, а я тобе сама ужин сготовлю.

– Ладно, хозяюшка, – обрадовался Иван, – пойдем мы с Илейкой. Ознобило меня. Ветром всю дорогу студило. Собирай, Илейка, белье да утиральники.

Коротки зимние дни, и не успел Иван с Илейкой вымыться, как принесла в мыльню светец[128] с лучиной. При огне одевались. Лучина сильно трещала, пламя громко сипело.

– К морозу сие, – сказал Илейка, натягивая длинные валеные сапоги Ивану.

– Поздно, – торопил его Иван, – спешить надобно. Хозяйка ждет меня с ужином.

– Ладная женка, – вздохнул Илейка и, усмехнувшись, добавил: – Ты токмо сам смекай, где берег, где край.

Иван вспыхнул и быстрее, чем нужно, вышел из мыльни: ему неприятен был этот разговор. Шел он, ускоряя шаг, но у красного крыльца почему-то заволновался и оробел. Медленно стал подыматься по ступеням к горнице. У самых дверей Илейка нагнал его.

В горнице Агафья Федосевна с девкой-служанкой накрывала стол. Она взмахнула ресницами, взглянув на Ивана как-то особенно.

– С легким паром, государь, – заговорила она и, обратясь к девке, приказала: – Ты, Акуля, проведи-ка слугу княжого в поварню, угостить вели, а я тут и одна управлюсь.

– Спаси тя Господь! – весело воскликнул Илейка и, подмигнув Ивану, добавил: – А испить бы чего…

Агафья Федосевна засмеялась тихим лукавым смешком и, взяв со стола жбан с хмельной брагой, передала Илейке:

– Помочи усы в чарке!

– Коли бражки жбан, – восторженно воскликнул Илейка, – то и всяк собе пан! – Он пошел следом за Акулей, но в дверях обернулся и, погладив жбан, добавил весело: – Наш Абросим просить не просит, а дадут – не бросит…

– Бахарь[129] старик-то, – рассмеялась Агафья Федосевна, – красно баит…

Иван смущенно промолчал, следя, как двигаются ее полные руки, расставляя на столе всякую снедь. Иногда она приближалась к нему, чуть касаясь его, как бы нечаянно, то локтем, то плечом, а от ее пышного тела веяло в лицо ему теплом и негой. Он судорожно вздыхает, и щеки его разгораются пуще.

Агафья Федосевна сбоку покосила сверкнувшим глазом на него, как лошадь на конюха, и спросила:

– Чай, тобе не боле семнадцати лет? Млад ты вельми…

Иван смутился и, не посмев уж и заикнуться о настоящих годах своих, пробормотал что-то невнятно, а Агафья Федосевна задышала громко и часто.

– Я тобе колобок с толокном содеяла, – говорит она ласково зазвеневшим вдруг голосом и вплотную подходит к Ивану. – Тобе, басенькой.

Свежие полные губы ее вздрагивают, глаза глядят неподвижным, застывшим взором. Руки у Ивана начинают дрожать, голова кружится, как от вина. Сам не понимая, как это случилось, вдруг подался он весь, потянулся к ней…

– Агафьюшка, милая, – прошептал чуть слышно и смолк, испугавшись своей смелости.

Она как-то кротко, расслабленно улыбнулась и вдруг обняла его, прижавшись всем телом.

– После ужина приходи ко мне в опочивальню, – шепчет Агафьюшка. – Дверь-то моя в сенцах, супротив твоей. Приходи, басенькой мой… Всю ночку ждать буду…

Заслышав шаги в сенцах, поспешно метнулась она к дверям. Навстречу ей лезет в покой охмелевший Илейка. Враз догадавшись, в чем дело, он хитро подмигнул Ивану на уходящую вдовушку:

– Прикобеливаешь?

Иван смущен, щеки его пылают. Ему досадно, что Илейка мешает там, где не надобно вовсе. Нахмуря брови, он гневно смотрит на бывшего дядьку, но пьяный старик и ухом не ведет, продолжая бормотать:

– Ништо, Иване, ништо. Женка-то вельми баская и, видать, на ласку охоча…

Желая отвязаться от этой беседы, Иван с нарочитой суровостью молвил:

– А ты спать повались. Упился, вишь!..

– Есть такое, государь. Бражка-то, ох, и крепка! Не токмо в голову шибат, а и ноги отымат. Иде же ты мне повалиться прикажешь?

– Там вот, – кивнул головой Иван в сторону расписной изразцовой печки.

– Дай сапожки тобе сыму…

Илейка, кряхтя, снял с Ивана длинные дорожные валенки, выше колен, и надел мягкие сафьяновые ноговицы, но, застлав постель, он совсем разморился и, кое-как забравшись за печку, тут же упал на кошму и захрапел.

Оставшись один, Иван долго сидел в исподней рубахе на краю постели, не ведая, на что решиться. Незнакомое раньше томление волновало его, и весь он дрожал, хотя в горнице было жарко натоплено. Выпив большую чарку крепкого меду и накинув на плечи легкий шелковый кафтан, он в нерешительности остановился у стола, прислушиваясь, как храпит Илейка. Потом вдруг задул восковую свечу и пошел ощупью к двери, запомнив еще при свете, где она находится.

В голове шумело и кружилось от хмеля, когда он, нащупав дверь, вышел в сенцы. Зубы его слегка лязгали от волнения. Пересекши сенцы, он стал искать дверь Агафьюшки, но только шарил по стенам, не находя нигде дверной скобы. Во тьме блеснула вдруг узенькая полоска, и дверь открылась сама. Горячие руки охватили его и увлекли в опочивальню, где едва мерцала лампадка, а кивот был весь завешен ярко шитыми полотенцами и пеленами, дабы лики святых греха не видели.