Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– А девки, – засмеялся Васюк, – все ж хошь и робеют, а глаз с него не спущают.

– И то истинно, – согласилась бабка. – Ты, сынок, погладь его по щекам-то – борода пробивается, а усы и ранее того.

Сердце Ивана почему-то от этих разговоров забилось чаще, и охватило его непонятное волнение. Еще больше взволновался он и весь вспыхнул радостным румянцем, когда услышал возглас отца:

– А умом он, надежа моя, многих не токмо мужиков, но и стариков умней.

Иван не мог слушать больше и с пылающими щеками отошел подальше в сенцы, остановившись возле лесенки, что ведет вверх, к башенке-смотрильне, где в последний раз виделся он с Дарьюшкой. Почему-то это прощание теперь ему вспомнилось. Вздохнув долгим прерывистым вздохом, он прошептал громко:

– Дарьюшка моя…

Пересилив себя, он снова направился в покои отца. Семейный разговор все еще там продолжался, и юный соправитель услышал восторженный рассказ Васюка:

– Намедни вот молодой-то государь боролся с Федор Васильевичем. На что Курицын-то силен, а государь его шутя всей спиной к полу.

Почему-то Ивану не захотелось идти к людям. Не дослушав разговора за полуотворенной дверью, он тихо пошел к себе, но, проходя мимо опочивальни Марьи Ярославны, все ж не утерпел и зашел поглядеться в венецианское зеркало.

Перед самым Рождеством стали приходить в Кремль тревожные вести: Шемяка с помощью новгородцев снова двинул полки свои на московские земли, пошли с ним к Великому Устюгу и многие из вольницы новгородской.

На этот раз в Москве вести эти тревоги особой не вызвали. Все понимали, что после разгрома под Галичем Шемяка более не опасен.

– Перед смертью много не надышится, – сказал Василий Васильевич за трапезой.

– Оно так, – заметила Софья Витовтовна, – но мухи-то перед смертью злее жалят.

Тем разговор и окончился. Василий Васильевич, вызвав воевод своих, повелел им выставить вокруг Москвы и на путях к ней военные заставы и приказал удельным слать помощь. Отпустив воевод, он молвил сыну:

– Попомни, Иване, всякому злу путь к нам от Новгорода. Даст Бог, сокрушим его, яко сокрушили Шемяку.

Спокойно государи отпраздновали в стольном граде своем Рождество и выступили в поход. А пятого января прибыли в Сергиеву обитель. Дорога эта Ивану была хорошо знакома, а страшные воспоминания, связанные с ней, уже не волновали его. Свыкся он с ослеплением отца, притупилась душевная боль, только ненависть к усобицам княжеским охватывала еще сильней, и острой занозой вонзалась ему в сердце досада на отца за его гневную ярость и поступок с Бунко в Сергиевом монастыре.

– Тата, тата, – прошептал он, – никогда сего не забуду!..

Игумен Мартемьян со всею братией встретил приехавших государей у Никольских ворот. Прошли все в Троицкий собор. Здесь престарелый, но сильный и суровый игумен, прочитав молитвы, смиренно попросил прощения у великого князя за дерзновение, а Василий Васильевич, стоя на коленях, просил об отпущении ему согрешения.

Иван, сдвинув брови, стоял в стороне, досадуя опять на отца. Вспомнил он о новой его ярости: упросил отец игумена, дабы тот уговорил боярина, отъехавшего к тверскому князю, вернуться в Москву. Отец обещал боярину сугубую честь, но когда тот вернулся – приказал заковать его в железы и посадить в сруб.

Узнав об этом, отец Мартемьян спешно прибыл в Москву. Смело вошел он в великокняжьи покои, когда там были оба государя, и, помолясь, сразу начал обличение Василия Васильевича.

– Сыне мой, – молвил он сурово, – изолгал ты отца своего духовного и слово свое пред Богом нарушил. Не буде ныне моего благословенья на тобе и на твоем великом княженье.

Сказав это, тут же ушел игумен и отъехал в свою обитель. Великий же князь, признав неправду свою, сложил опалу с боярина и ныне вот, уходя на рать, заехал в монастырь.

С досадой смотрит теперь Иван, и радость примирения между игуменом и отцом не трогает его. Устремив взгляд на иконы, он, шевеля губами, чуть слышно шепчет, как молитву, обращение к Богу:

– Спаси мя, Господи, от гнева и ярости, дабы не каяться потом в согрешениях…

Из Сергиева монастыря пошли государи с полками своими к Ярославлю.

Здесь, в этом граде, Иван снова увидел северных оленей,[124] запряженных в нарты, и припомнились ему Вологда, Белозерский монастырь и прочие места студеных краев, куда их из Углича с отцом заслал Шемяка. Задумчиво глядел он на ветвистые рога спокойных животных и думал обо всем, что случилось с тех пор. Показались ему красивые глаза оленьи похожими на глаза Дарьюшки, и легким холодком охватила грусть его сердце. И вот идут к нему думы и виденья сами собой, без всякой связи. Вспоминаются келарь здешнего Спасо-Преображенского монастыря, отец Паисий, и старинное училище с греческой росписью на стенах…

– Иване, государь тя кличет, – услышал он голос Илейки совсем рядом и, очнувшись от дум, заметил, что конь его отстал от княжого поезда и стоит на углу улицы.

Илейка словно понял, о чем думал юный соправитель, и, улыбнувшись, ласково молвил:

– Ништо, Иване…

Они вместе поскакали к старому государю. Василий Васильевич уже вышел из своего возка и, опираясь на руку Васюка, в сопровождении бояр и воевод поднимался по красному крыльцу в хоромы келаря, остановясь опять в любимом своем Спасо-Преображенском монастыре.

Игумен, отец Амвросий, радостно встретив с келарем высоких гостей, отслужил молебен о здравии государей. Потом вновь обратился с приветствием к ним обоим и, не вытерпев, сказал о том, о чем хотел воскликнуть при нынешней встрече с Иваном:

– Не враз узнал тя, государь Иван Васильевич! Так возмужал ты!

Иван не обратил внимания на удивление игумена: он привык уже, что все дивятся росту, силе и мужеству его. Иногда это было даже докучливо и досадно ему. Он молча принял благословение игумена и сел за стол рядом с отцом. Тот после первой же чарки заговорил о походе на Шемяку.

– Воеводы мои и бояре, – произнес он громко, – мы достигли Ярославля, и надобно нам решать, как и куды полки свои отпущать, дабы ворога нашего с войском его изгубить. Как вы о сем разумеете?

Наступило молчание. Все в тишине вкушали трапезу монастырскую. Молчали также и отцы духовные, дабы не мешать думу думать воеводам.

– Яз мыслю, государь, – неожиданно прозвучал низкий голос Ивана, – яз так о сем разумею…

Василий Васильевич слегка вздрогнул и повернулся всем телом к сыну. Иван продолжал спокойно и уверенно:

– Надобно, государь, окружить Шемяку. Вельми далеко ушел он от Новгорода, а идти ему дальше Усть-Юга некуда. Посему надобно послать враз одни полки к Усть-Югу, дабы тамо Шемяку доржать; други полки отпустить через Вологду, куда ты укажешь, в тыл ему, дабы обратно его в Новгород не пущать; ты же сам, государь, пойдешь, где тобе угодно будет, преграждая Шемяке путь к Галичу.

Василий Васильевич радостно улыбнулся и проговорил:

– А ведь верно, добре так будет. Шурина моего, князь Василья Ярославича, да князь Семен Иваныча Оболенского, да Федор Василича Басёнка отпущаю яз к Усть-Югу утре, до свету, со всей их силой, но токмо с конными полками. Утре же и ты, Иване, с конными же полками, каковые сам собе изберешь, иди через Вологду к Вель-градку[125] на Кокшенгу-реку. Там ты Шемяку к сим градкам не пущай, градки же те сам поимай. Есть там добро всякое и товары, и полон будет… – Василий Васильевич помолчал и продолжал: – Яз же мыслю через Кострому иттить к Галичу, к Чухломе, дабы злодей вотчину свою вернуть не захотел. А ты, Иване, когда на Кокшенге будешь, вестовой гон так наряди, чтобы от тобя всякий день гонцы были с вестями…

– Ну и конь-то у тобя, – говорил Илейка, насмешливо щуря глаза, – не конь, а корова безрогая…

Иван улыбнулся, а маленький мужичонка в малице и совике[126] с меховым чепцом, из которого добродушно выглядывало его лицо, ответил густым низким голосом:

– А пошто мне другой-то? Я, чай, не из конников княжих. Для меня все олешки деют, а конь – с поля жито возить да сосенок приволочь на дрова по первому снежку. У нас тут, на Кокшенге-то, на олешках ездят, а то и на псах. Зимой-то мы боле по целине ездим, а конь – где ему, не пройдет.

Мужик зачмокал и стал подгонять лошадь. Иван остановил его.

– А отсель, – спросил он, – далеко до града?

– А поедете вниз по Кокшенге, – ответил мужичонка, – и будет один с левой руки, против Вель-градка, верст сорок пять меж ими по просеке. А еще есть просека от Кокшенги с правой руки. Всего верст десять – тамо малый градец. Есть градки и на Куле-реке, под Вель-градком, и на самой Ваге, и дальше к Усть-Ваге.

Мужичонка поехал дальше. Иван приказал полкам съехать на лед Кокшенги и стал передовым своим разъяснять, где какие градки есть. В это время от обоза прискакали конники: один свой, а другой – татарский. Татарин почтительно поклонился великому князю и сказал: