Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

В то же утро приезжал к государю и великий князь Павел Александрович, желая пояснить, что его сын, великий князь Димитрий Павлович, хотя и был в Юсуповском доме, но физически лично в убийстве Распутина не участвовал, в чем, по словам великого князя, Димитрий Павлович и поклялся своему отцу на святой иконе и на портрете своей покойной матери. Это было в действительности верно и очень успокаивало Павла Александровича. Все же он был очень взволнован, удручен, но в разговоре с нами, находившимися в приемной, очень почтительно и, по моему искреннему впечатлению, даже любовно относился к государю. Нельзя того же сказать о молодых, совсем юных князьях189.

В печати не раз встречалось утверждение, что государь не любил самостоятельных людей и «окружал себя бесцветными личностями, привыкшими из-за их любовного почитания беспрекословно исполнять волю их господина».

Если это касается только ближайшей свиты государя и если «бесцветность» выражается в неимении собственного мнения или боязни высказывать это мнение государю, то такое утверждение весьма не точно. Подобной «бесцветности» среди людей, окружавших государя, не было, да и не могло быть. Он бы их не уважал и не приблизил бы к себе. Как я уже сказал, у государя всегда было желание, даже потребность выслушивать искреннее мнение других и всегда имелось благородство не сердиться за такие мнения, даже если бы они были резкими, непрошеными и противоречили бы его собственным желаниям и убеждениям.

Я не помню ни одного случая, чтобы люди из ближайшего окружения государя за такие идущие от души и сердца мнения впадали в немилость. Мне будут указывать на опалу, постигшую и князя Орлова, и флигель-адъютанта Дрентельна, и фрейлину Тютчеву. Но удаление этих верных, любивших государя людей было вызвано такими сложными и тонкими интригами со стороны, о которых трудно сейчас кратко, да и не хочется говорить, а вовсе не их откровенными предостережениями.

И адмирал Нилов, и граф Фредерикс, отец Щавельский, и даже Воейков, и многие другие из ближайшей свиты в своих неоднократных интимных разговорах с государем приводили с не меньшей, а подчас и с большей определенностью те же доводы, что и князь Орлов, и А. А. Дрентельн, и фрейлина Тютчева, и от этого нисколько не пострадали.

Я вновь повторяю, что и государю, и императрице можно было безбоязненно говорить все, но при условии, чтобы это шло от души, и в особенности чтобы об этих их настояниях не разглашалось по сторонам, с печалованием, что их не слушаются.

Многие в этом последнем случае были неосторожны, хотя должны были бы знать, что все их слова, сказанные на стороне, доходили до государя и императрицы с изумительной быстротой и часто искаженными.

Этим, конечно, пользовались люди, имеющиеся при всяком дворе и стремящиеся возбудить неудовольствие против другого. В подобных положениях как в частной, так и в особенности в придворной жизни невольно вспоминается любимая поговорка Чаадаева: «Un ennemi impuis sant est le meilleur de nos amis, un ami jalous est le plus cruel de nos ennemis» («Бессильный враг – нам лучший друг, завистливый друг – злейший из врагов»).

Всеобщее убеждение, что одного слова против Распутина или распутинского кандидата было уже достаточно, чтобы впасть в немилость и подвергнуться удалению, также не соответствовало действительности.

Я вспоминаю как однажды, после назначения одного министра, как говорили, сторонника Распутина, я, зная о нем по делам, касавшимся великого князя Михаила Александровича, довольно резко выразился по его адресу, сказав государю, что этот человек меньше всего подходит под должность министра.

Это был, кажется, единственный случай моего вмешательства в дела государя, ничем плохим на мне не сказавшийся.

По другим вопросам более интимного, семейного характера мне приходилось говорить с государем совершенно откровенно, не стесняясь, понравится ли ему мое мнение или нет, и никогда государь не лишал меня за это своего расположения.

Император Николай Александрович вступил на престол очень молодым, когда ему было всего 26 лет. Он был на два года старше меня. Внешность его известна более или менее – ее довольно хорошо передают и разнообразные фотографии. Из имеющихся живописных портретов, всегда глубже, чем фотографии, схватывающих внутренний облик человека, – более схожий, пожалуй, был написан Серовым. Но он написан сравнительно давно и для последних годов нуждался бы в небольших исправлениях. Говорили, что этот портрет не нравился императрице, знавшей, конечно, лучше и ближе, чем художник, внешний облик своего супруга190.

Несмотря на некоторые погрешности в сходстве, Серову все же удалось схватить и передать то главное, чем так часто было полно душевное настроение государя. Когда моя жена, чуткая портретистка-художница, увидела этот портрет на выставке, она, по ее словам, «не могла удержаться от слез при виде его кротких глаз и хватающей за душу скорби».

Как в юношестве, так и в зрелых годах государь постоянно казался намного моложе своих лет.

Мальчиком он был очень красив и привлекателен, немного женственен; потом он возмужал, подурнел, но остался таким же ловким и сильным, как в молодости. Мне приходилось встречаться с ним в ту его юношескую пору, когда он еще не носил бороды, а лишь почти незаметные «баки» около висков. Тогда он очень напоминал своим лицом, но не фигурой, конечно, юного графа Л. Н. Толстого из 50-х годов, изображенного артиллерийским офицером (в накинутой шинели)191. Это сходство было для меня совсем неожиданным.

Бородка, хотя и небольшая, по-моему, в общем, государю не особенно шла. Но любя до болезненности, как и его отец, все свое национальное, он считал бороду принадлежностью всякого русского человека.

Почти никогда не обращавший внимания на свою внешность, ни на внешность других, он все же сильно не одобрял возникшую среди многих гвардейских офицеров тогдашнюю англо-американскую моду сбривать себе дочиста усы. Насколько я помню, высшим гвардейским кавалерийским начальством было даже отдано распоряжение, чтобы офицеры не следовали этой чужеземной моде, а предоставили бы ее «штатским».

О глазах государя, глубоких, грустных и постоянно задумчивых, также упоминалось в печати не раз. Каждый видел в них то, что ему хотелось видеть, а политика, и тут вмешиваясь не в свое дело, бывала зачастую «неправедным судьей». Многие даже утверждали, что государь, кроме религии и своей внутренней жизни, был «равнодушен ко всему», что взгляд его поэтому «был холоден и скользил лишь поверхностно по всему окружающему» и что «он редко смотрел прямо в глаза» собеседника.