Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Вспоминается мне с тяжелым чувством затем и один вечер в Александровском дворце в декабре 1916 года, почти непосредственно следовавший за убийством Распутина и который я провел на своем дежурстве у великих княжон.

Кто помнит те дни, помнит, конечно, и то, каким волнующим злорадством было наполнено тогда все окружающее, с какою жадностью, с какими усмешками и поспешностью ловились всевозможные слухи, с каким суетливым любопытством стремились проникнуть за стены Александровского дворца.

Дело ведь было, конечно, не только в Распутине – удар был направлен через него также и на императрицу, а через императрицу и на государя. Почти подобным же напряженным любопытством было полно настроение многочисленных служащих и разных должностных лиц и в самом дворце.

Царская семья это чувствовала, и на виду у других они все были такими же, как всегда. За домашним обедом и государь, и императрица были только более заняты своими мыслями, выглядели особенно усталыми, да и обыкновенно веселым и оживленным великим княжнам было как-то тоже не по себе.

– Пойдемте к нам наверх, Анатолий Александрович, – пригласили они меня сейчас же после обеда, – у нас будет немного теплее и уютнее, чем здесь.

Там наверху, в одной из их скромных спален, они, все четверо, забрались на диван и тесно прижались друг к другу. Им было холодно и, видимо, очень жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не от того, что именно этого человека не было больше в живых, – а вероятно, ими чувствовалось уже тогда то ужасное, отвратительное и незаслуженное, что с этим убийством для их матери и с нею и для них самих началось и к ним неудержимо стало приближаться.

Я старался как мог рассеять их тяжелое настроение, но почти безуспешно. Мне самому, глядя на них, в те часы было не по себе; невольно вспоминалось все то, что я в последние дни слышал, видел, догадывался или воображал.

Взбаламученное море всяких страстей, наговоров, похвальбы и нескрываемых угроз действительно слишком близко уже подступило к этому цветущему, одинокому монастырскому островку.

«Отхлынет! Не посмеет!» – успокаивал я и самого себя. Как всегда, я верил в человеческое сердце и, как всегда, забывал, что у людской толпы этого сердца нет.

Вероятно, и на этот раз мое постоянное убеждение в ничтожном политическом влиянии Распутина на государя может показаться слишком субъективным или близоруким; сколько уж раз мне приходилось выслушивать подобные возражения. Но к этому же убеждению пришла и революционная комиссия после своего самого тщательного и пристрастного расследования186.

Впрочем, убедительнее всего о правильности моих свидетельств говорит сам государь в своем письме (от 9 сентября 1916) своему второму «я» – императрице: «Сердечно благодарю за твое дорогое длинное письмо, в котором ты мне сообщаешь об указаниях нашего друга. Мне представляется этот Протопопов хорошим человеком, но он имеет много дела с фабриками и т. п. Родзянко мне его уже давно предлагал как министра торговли на место Шаховского. Я должен об этом вопросе еще обдумать, ибо он для меня совершенно неожидан. Мнения нашего друга о людях, как ты сама знаешь, порою бывают очень странны. Поэтому надо быть осторожным, в особенности при назначениях на высокие посты. По моему мнению, все эти перемены происходят слишком часто. Во всяком случае, они не хороши для внутреннего положения страны. Мне жаль, что мое письмо сделалось таким скучным, но я должен был ответить на твои вопросы»187.

Как я уже сказал, в государе и помимо его сана всегда чувствовалось что-то особенное, какое-то внутреннее благородство, что заставляло даже злобно настроенных людей при личном свидании относиться к нему с большой почтительностью и сдержанностью.

Все напечатанные рассказы лиц, передававших с самодовольством известной заслуги о своих якобы крайне резких беседах с государем с глазу на глаз, мне поэтому представляются далекими от действительности.

Некоторые родственники царской семьи даже хвастались, что их резкость была намеренная, вызванная желанием вызвать самого государя не только на такую же ответную резкость, но и на тяжелое оскорбление. Но если такое намерение порою у них, может быть, и появлялось (спрашивается, для чего?!), то, во всяком случае, в действительности в разговоре с государем не могло осуществиться. Не могло по той простой причине, что даже ближайшие родственники государя его порядочно побаивались. В скольких, порою самых ничтожных случаях мне приходилось быть тому свидетелем и этому порядочно удивляться. Даже по своим личным маленьким делам они в большинстве случаев не шли прямо к нему, а прибегали к посредству его матери, брата, а иногда и сестер.

Даже в предреволюционные, безудержные дни в обычных разговорах с другими о государе в интонации их голоса, несмотря на сильное раздражение, все же ясно чувствовалась известная осторожность, иногда близкая к страху, а иногда и к врожденной почтительности. Уже одна эта интонация (ее надо было слышать) сводила на нет всю возможную при свиданиях резкость слов. Да и в разговоре с собой государь никому не позволил бы быть резким, несмотря на всю мягкость его натуры. В этом отношении рассказ А. А. Вырубовой как будто противоречит моим доводам.

В своих напечатанных воспоминаниях она говорит, что: «после убийства Распутина великий князь Александр Михайлович заявился со старшим сыном во дворец. Оставив сына в приемной, он вошел в кабинет государя и также от имени семьи требовал прекращения следствия об убийстве; в противном случае он грозил чуть ли не крушением престола. Великий князь говорил так громко и дерзко, что голос его слышали посторонние, так как он почему-то даже и дверь не притворил в соседнюю комнату, где ожидал его сын»188.

В целях истины я должен сказать, что этот рассказ во многом ошибочен. Я сам был дежурным в тот день при Его Величестве и находился в приемной комнате рядом с кабинетом, где в те часы государь принимал великого князя.

Я могу засвидетельствовать, что дверь в то время была плотно прикрыта, что около нее, как обычно, стоял камердинер и что разговор происходил настолько негромко и, вероятно, сдержанно, что у нас не было слышно ни одного слова. Да и государь принимал тогда великого князя всего в течение нескольких минут. Когда Александр Михайлович вышел из кабинета, судя по его лицу и разговору со мной, он казался очень озабоченным, но отнюдь не возбужденным.

В то же утро приезжал к государю и великий князь Павел Александрович, желая пояснить, что его сын, великий князь Димитрий Павлович, хотя и был в Юсуповском доме, но физически лично в убийстве Распутина не участвовал, в чем, по словам великого князя, Димитрий Павлович и поклялся своему отцу на святой иконе и на портрете своей покойной матери. Это было в действительности верно и очень успокаивало Павла Александровича. Все же он был очень взволнован, удручен, но в разговоре с нами, находившимися в приемной, очень почтительно и, по моему искреннему впечатлению, даже любовно относился к государю. Нельзя того же сказать о молодых, совсем юных князьях189.