Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

С такою молодою искренностью и веселостью мне действительно ранее не приходилось встречаться. С отцом и матерью они держали себя совершенно по-товарищески; внутренне не только их любили, почитали, переживали с ними их огорчения, но, видимо, и побаивались, в особенности государя. Стоило ему только пристально посмотреть на расшалившегося наследника или младшую великую княжну, как они сейчас же утихали и краснели.

О характере государя и императрицы, какими я их знал, я также довольно подробно сказал в начале моих записок. Быть может, многие не согласятся с моими суждениями и будут указывать на впечатления, вынесенные другими лицами. Как бы то ни было, мне много приходилось выслушивать мнений по этому поводу, а еще более о них читать. Почти ни одна известная мне характеристика государя или императрицы, за исключением статей С. С. Ольденбурга и П. П. Стремоухова в «Русской летописи»179, меня не удовлетворяла, а многие просто возмущали, настолько они были несправедливы или поверхностны, отражая в себе лишь ходившие сплетни.

Впрочем, сколько людей, столько и мнений, да и разобраться в ком-либо с исчерпывающей полнотою – вещь не только трудная, но и невозможная, в особенности когда речь идет о государях или лицах, живущих обособленной жизнью, а судит о них толпа или предвзятое общественное мнение.

Правда, можно судить с известной определенностью об их личности по их поступкам, по отзывам близких лиц или прислушиваться к впечатлениям, вынесенными о них не обыкновенными людьми, а вдумчивыми, чуткими к движениям души писателями или беспартийными историками, привыкшими более пытливо разбираться не только в человеческих возможностях, но и в значениях монархов для жизни народов. Но и тут мнения порою расходятся до полной противоположности.

Когда я думаю о государе Николае Александровиче, мне невольно вспоминаются суждения о его отце императоре Александре III именно одного известного писателя и одного не менее выдающегося историка.

Писатель Тургенев при личном, правда, очень коротком знакомстве с этим императором в Париже успел вынести впечатление, что государь Александр III «был человек весьма посредственный»180.

Историк Ключевский, кажется, никогда лично не соприкасавшийся с этим императором, судит о нем уже иначе. В его глазах это была личность замечательная и выдающаяся. «Александр III, – говорит он, – способствовал сильнее других накоплению добра в нравственном обороте человечества, и только когда его не стало, Европа поняла, чем он был для нее»181.

В искренности суждений обоих писателей, ничего не искавших для себя, трудно сомневаться. И так можно казаться, быть может, и не без оснований, весьма посредственным человеком в своей личной жизни, и быть в то же время даже великим и необходимым для жизни человечества.

Правда, такая двойственность по плечу только одним монархам милостью Божиею, вернее, лишь самодержцам, но в этом кроется как их значение, так и их возможности.

Император Николай Александрович, несмотря на все свое, безусловно, хорошее и душевное, обладал, как и всякий другой, вероятно, многими человеческими слабостями, быть может, и ненужными для выдающегося русского самодержца, и все же благодетельное значение его не только для России, но и для всей Европы, да и для других стран было громадно и незаменимо. Этого значения не поняли лишь те, кто его устранил.

Лишь став на его место, они сейчас же почувствовали свое бессилие… «Жалкий, маленький армейский полковник» – оказался великим по сравнению не только с ними…

В этом отношении весьма характерно мнение современного выдающегося политического мыслителя и писателя Гульельмо Ферреро, которого никоим образом нельзя заподозрить в монархических убеждениях. «В течение целого века, – пишет он в своей длинной статье, – на празднике всеобщего процветания Европа и Америка были только приглашенными и почти паразитами у русских царей. Эта огромная империя была также охранителем порядка и мира в Азии. Но теперь никто больше не думает о царской России, как будто бы она окончательно исчезла по примеру Римской или Византийской империй. И все же последствия ее крушения начинают давать себя чувствовать. Что особенно ужасно для всего мира, это не то, что Советы поселились в Кремле, а то, что там нет больше царей. Советы, вероятно, окажутся только метеором, но с тех пор, как в течение 15 лет цари России не дают Европе и Азии подарков мира и порядка, опасения войны и беспорядков только увеличиваются, а вечные приглашенные на празднество процветания рискуют умереть с голоду, когда их величественный хозяин разорился»… («Иллюстрасьон», 21 января 1933 г.)

Я лично постоянно чувствовал значение государя для моей родины и потому, общаясь с ним даже в самой непринужденной обстановке, чувствовал не только некоторую застенчивость, но всегда и порядочное смущение.

Мне думается, что и другие, даже ярые революционеры, вблизи него испытывали бы подобное же чувство. Но это смущение все же не мешало быть с ним откровенным, естественным и не заставляло опасаться навлечь чем-либо его недовольство – настолько человек, и человек всегда доброжелательный и простой, пересиливал в нем монарха.

Говорить с государем «от сердца» можно было о чем угодно, даже самое ему неприятное. Но только «от всего сердца» – на это он был чрезвычайно чуток и отзывчив – и также, чтобы он чувствовал, что тут нет никакой личной заинтересованности, политической или придворной интриги.

Всякие, порою искренние и убежденные, но холодные настояния, шедшие против его воззрений, его уже внутренне, а иногда и внешне сердили.

Государю также приходилось зачастую в частных беседах выслушивать наговоры на разных лиц, но он этого особенно не любил: они ему казались сплетнями или интригами. Он это сейчас же давал понять и менял разговор или становился как-то сразу безучастным.

Лишь три или четыре имени людей, относившихся к нему с несправедливою, явною злобою, заставляли его, по-человечески, короткою раздраженною фразою из двух-трех слов соглашаться с только что выслушанной о них нелестной характеристикой.

Но я знал, что стоило даже и этим людям добиться у него личного свидания, глаз на глаз, и высказать ему от всего их сердца (если оно у них было), почему они идут против него и что им в нем не нравится, как он перестал бы на них сердиться и все бы прежнее им простил. Но и простив им, то есть чувствуя искренность иx личной незаинтересованности, – он не следовал бы их советам, если бы их настояния шли против его убеждений.

Многим казалось, что государь устранял от себя некоторых лиц, как и некоторых министров, благодаря именно наговорам, в особенности благодаря наговорам Распутина.