Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Каждый раз, когда я возвращаюсь от кюре, Андрей встречает меня молчаливым вопросом. Юзеф только посмеивается, глядя на него. Он спокойней, этот Юзеф, и – судя по всему – более рассудителен. Хотя, так и должно быть: Юзеф – майор, кадровик, а Андрей – рабочий, в армии был сержантом.

Мне труднее, чем кюре. Что мне сказать товарищам? Что подпольщики заинтересованы в этой явке и просят не «подсвечивать» ее? Разве можно говорить об этом незнакомым товарищам? Конечно, нет.

– Ну как? – спрашивает Андрей, не выдержав.

Я отрицательно качаю головой.

Юзеф усмехается уголками прямого, красивого рта. Андрей сплевывает и замечает:

– Азохен вей!

– Что? – спрашиваю я. – Не понял…

– Это не по-польски, – отвечает Андрей. – Это по-еврейски.

– Что означает?

– Откуда я знаю…

Юзеф снова усмехается.

– У нас был еврейский барак, – говорит он, – там был один весельчак. Из России. Его застрелили раньше всех остальных. Он кричал фашистам стихи: «Азохен вей, плачь! Что ж, палач, бей! О, … вашу мать, все-таки я еврей!»

– Мицкевич, – сказал Андрей, – на музыку просится.

– Кюре просит немного подождать, – говорю я.

– Тоже поешь под его дудочку?

– Нет… Просто, может, он прав – немного подождем, нас соберется побольше, достанем оружия и уйдем в леса.

– Ну а сколько подождем? Годик? Два?

– Зачем же…

– У нас так провокаторы в лагере говорили.

– Что?!

Юзеф становится между нами.

– Не говори ерунды, – морщится он и толкает Андрея в грудь.

– Я говорю правду, – повторяет тот, и злоба узит его глаза. Меня словно молотком по голове ударили.

– Сволочь, – говорю я медленно и тихо, – отожравшаяся сволочь!

Я срываю с себя рубаху. Там, на левой стороне груди, у меня след от баловства Павла Павловича – красная звезда и матерное слово, вырезанное бритвой. А по спине – черные следы от палок и рубцы от проводов.

Лучше бы я не делал этого. Нельзя поддаваться на обиду из-за невыдержанности товарища. Он хочет того же, что и я, он хочет драться, а я не помогаю ему в этом желании, он имеет право выходить из себя, значит, он честный парень, если он смог так оскорбить меня из-за того, что я не помогал ему в этом желании – драться с фашистами. Да, лучше бы я не снимал с себя рубаху. Теперь Андрей лежит и кусает себе пальцы, а Юзеф гладит меня по голове и все время повторяет:

– Прости, ну прости этого идиота, он не хочет зла, он хочет, чтобы у всех скорее все стало очень хорошо, поэтому он так и сходит с ума…

Зарядку мне приходится делать ночью, во дворе кюре. Он стоит у ворот, а его служанка Аннет гуляет с собакой вокруг ограды. Я в это время прыгаю, подтягиваюсь на турнике, который кюре сделал для мальчишек, поющих у него в хоре, играю с гантелями – словом, вхожу в спортивную форму. Андрей и Юзеф гимнастикой пренебрегают. Они либо спят, либо играют в самодельные кости. Юзеф проиграл Андрею свой особняк в Кракове и автомобиль «рено», купленный им перед самой войной. К кюре Андрей не ходит совсем, Юзеф – очень редко, чтобы не обижать товарища. Андрей потерял жену, мать, отца и сестру во время первой бомбежки Варшавы. У него осталась маленькая дочка, ее взяла к себе семья брата. А брат – коммунист, и жена его тоже коммунистка – разве они уцелели под фашистами…

Прыжки на месте хоть и утомительны, но поразительно эффективны. Я чувствую, как у меня наливаются ноги, я чувствую, как под кожей вверх-вниз, вверх-вниз – перекатываются мышцы, я чувствую, как напрягается живот и пропадает та дряблость кожи, которая всегда сопутствует голодному истощению. Черт возьми, какая же это прекрасная штука – гимнастика! Я раньше всегда был в хорошей спортивной форме. Очень любил фехтование и покорял моих преподавателей в Щепкинском точностью каждого выпада. Когда же все это было? Лет восемьсот тому назад? Нет. Больше. Разве я сейчас похож хоть каплю на того «меня», на довоенного? Наверное, сейчас я стал куда хуже, чем был раньше. Это не ложная, кокетничающая скромность, нет!

Раньше я был добрее и мягче, я верил всем, кто говорил мне, если, конечно, говорил товарищ.

Раньше я не задумывался над существом правды. Сейчас я приучен ничему не верить на слово. Слишком много друзей погибли страшной смертью на моих глазах только потому, что они были приучены слепо верить правде и не пытались посмотреть ее со всех сторон – повнимательнее.

А в общем, ничего-то я не знаю: быть может, наоборот, раньше я был студнем, а сейчас стал кремнем. «Кремень» – тоже мне метафора. «Кремень» – «искра» – «лоб» – прямая ассоциация. Ладно, потом додумаю, после войны у меня будет очень много свободного времени на обдумывание всевозможных событий и явлений жизни. А сейчас лучше повертеться на турнике, устать как следует и пойти к ребятам на чердак – спать сном праведника.

– Мой дорогой Степан, не спорьте со мной – я тверд в этом убеждении! – Кюре делает протестующий жест рукой, как бы отодвигая от себя невидимого противника в споре. – Проклятый фаустовский дух, гениально понятый Гете. И я не уверен – немец ли Гете. Скорее всего он австриец с примесью французской крови. И не говорите мне, пожалуйста, ваших большевистских догматов о единстве крови – это все ерунда и нонсенс! Я – по крови русский и ничего с этим не могу поделать! Да, да – хотел бы, но – увы! Я никогда не видел соломенных крыш, но я люблю их до слез, хотя допускаю, что так же легко мог их возненавидеть, заставь меня жить только под одной соломенной крышей. Немцы ничего не могут поделать со своей кровью! Ни-че-го! Их дьявольский фаустовский дух тянет к завоевательству! Даже архитектура – готика – и та – сплошное завоевательство! Шпаги, направленные в небо! Крепости, задирающие нос перед землей! Они, немцы, хотели еще с варварских времен подчинить мир немецкому духу, проявленному в вожде! Я не верю, что Наполеон был французом – он был немец, он рассматривал мир – как явление, с которым можно оперировать и экспериментировать. А во имя этого – сначала подчинить целиком себе, своему духу, своему все познающему «я»! Безграничное – цель немецкого честолюбия. В этом они истинные потомки варваров. Варвары – дети, а никто так не притязает на безграничное, как дети! Люди Эллады, которых погубили варвары, не были завоевателями – они были искателями и романтиками. Александр Македонский шел по Азии, как географ, ученый и спортсмен! Ему не нужно было безграничное, он хотел только Македонии и Греции, которые лежали у моря – зеленого, теплого и напитанного солью! Немецкому духу противна сама