Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

в таком же оцепенении. Мне сейчас кажется, что если я пошевелюсь, то немцы нас сразу же найдут. Я жмурюсь оттого, что явственно и зримо представляю себе, как это будет. Валерий Петрович рассказывал мне, как он путешествовал по Ирану в двадцатых годах. Он тогда рассказывал нам про поэта Велимира Хлебникова, который жил в Иране. Он очень смешно остался там. Хлебников был настоящий поэт, не от мира сего. Он шел с войсками маршем и вдруг увидел очень красивую, совершенно необычную бабочку. Хлебников был помимо всего и знаменитым естественником. Так, однажды, увидев ворону, вышел из строя и пошел за ней – в пески. Его окликнул командир. А Хлебников ответил ему: «Тише, видите, у нее крыло – белое»… – и показал глазами на ворону. Так он и ушел следом за ней. И никто не посмел его остановить, хотя в те годы за дезертирство полагался расстрел. В те же годы по Ирану бродил и Валерий Петрович. Он однажды покурил в какой-то чайхане гашиша. Он рассказывал, что тогда соломинка казалась ему огромным бревном, а разлившийся чай – огромным озером. И вот мне сейчас, как и во время первого побега, захотелось всего наоборот – мне захотелось стать невидимой соломинкой. Но я же понимаю, что это никак невозможно…

И поэтому приходят усталость и безразличие.

«Кто же нас продал? – думаю я мучительно. – Нас кто-то продал, хотя видели нас здесь три человека всего: кюре, служанка Аннет и почтальон Поль, который привел меня сюда. Все. Больше никто не знал о том, что мы здесь». А потом ужас входит в меня. Нет, не потому, что я понимаю будущее – после того, как схватят. Ужас входит в меня, потому что я вспоминаю слова Андрея о кюре.

«Ерунда, – я гоню от себя эту мысль. – Нельзя быть таким уж подозрительным. Не может быть, чтобы кюре… Если это так – то лучше не жить. Кому же тогда верить?»

Первым пошевелился Андрей. Он осторожно подполз к маленькому слуховому окошку, заделанному фанеркой. В фанерке мы проделали несколько дырок. Снизу они незаметны, а нам дают прекрасный обзор, как через амбразуру.

Я приник лбом к маленькой дырочке, просверленной перочинным ножом. Было раннее утро. Деревня лежала в серой дымке, от реки поднимался белый туман, а небо уже было голубым и высоким, как днем.

Неподалеку от нашего сарая, на маленькой площади стояли все жители деревни. Кюре стоял ближе к нам, с маленьким хромым мальчиком, который особенно хорошо пел в его церковном хоре. Я сразу понял, что это именно тот мальчик, потому что кюре много рассказывал о нем. Я увидел кюре рядом с людьми, и у меня сразу же отлегло от сердца, и стало легче дышать, и снова моя маньячная нота пошла носиться в голове, и греметь, и звучать в неистовом ритме – так что глазные яблоки ломит нестерпимой, тугой болью. Но это хорошо, если можешь чувствовать боль, значит – самое страшное позади, а самое страшное – это когда вообще ничего не чувствуешь.

«Слава богу, – думаю я, – кюре здесь ни при чем. А то можно было бы выходить отсюда и идти под пулю… Хорошо, что я не ошибся в нем…»

Посредине площади стояли десять гестаповцев, а между гестаповцами и жителями – два американских летчика. Один рыжий и высокий, а другой тоже очень высокий и к тому же толстый. Немецкий офицер – весь в черном, очень красивый и стройный – прохаживался перед строем солдат, насвистывая какую-то песенку. Часто он поглядывал на дорогу. По-видимому, офицер был чем-то недоволен, потому что он часто затягивался и без надобности стряхивал пепел, которого не было. Курил он, не снимая перчаток, и мне казалось странным – как это у него лихо получается – грациозно и точно. Я в перчатках курить не умею, сразу же мну сигарету, или тушу огонек, или прожигаю кожу.

Мы услыхали шум приближающейся машины и переглянулись. Что-то готовится серьезное. Где-то закудахтали куры. Из-за поворота вынырнул «мерседес», а следом за ним – открытая полугрузовая машина. «Мерседес» въехал на площадь, и шофер затормозил метрах в двух от замеревшей толпы. Он тормознул резко, и поэтому противно заскрипели тормоза и взбросило задок большой машины. Дверцы успел распахнуть офицер, который прохаживался перед строем солдат. Из машины вышли два офицера. Они держали на поводке трех здоровенных доберманов. Собаки были черные, с рыжими подпалинами на лапах и на груди.

Тот гестаповский офицер, который прогуливался по площади, затушил сигарету, достал из кармана листок бумаги, быстро пробежал его глазами, стал говорить на очень четком немецком языке:

– Сегодня ночью наши доблестные зенитчики сбили неподалеку от вашего селения американский самолет, который вез вам пулеметы, автоматы и патроны. Так будет с каждым самолетом, который прилетит сюда… – Немец подождал, пока переводчик закончил перевод жителям, а потом продолжил: – Чтобы летчикам наших врагов было не повадно летать сюда, а вам – встречать их кострами и опознавательными знаками, – мы решили устроить маленькое представление. Это вам будет уроком, а если подобное повторится, то мы уже не будем такими добрыми и многие мамаши и жены поплачут горькими слезками!

Офицер отошел к «мерседесу» и что-то быстро сказал офицерам, которые приехали позже. Те засмеялись. Солдаты подошли к летчикам и стали развязывать им ноги. Потом гестаповцы надели каждому из них на шею по большому кожаному поясу. Пояса были похожи на гетры – такие же высокие и скрипящие. Офицер подошел к летчикам и сказал им:

– Теперь вы свободны, если сможете убежать. Мы не будем стрелять в вас.

Солдаты начали толкать американцев автоматами в спины. Рыжий летчик стал таким бледным, что у него на лице выступили все веснушки. Рыжие, как правило, веснушчаты, а весной – особенно. Мне показалось, что веснушки на его лице выступили, как капли крови. Американцы упирались молча. Солдаты стали кричать высокими голосами, а собаки, привезенные на «мерседесе», подвывать им.

Мальчик, стоявший рядом с кюре, забился и упал на землю. Гестаповец подскочил к кюре и закричал:

– Подними щенка!

Кюре поднял мальчика на руки и зажмурился. Тогда гестаповец ударил его кулаком в губы и приказал:

– Открой глаза, черная юбка!

Кюре замотал головой и что-то быстро сказал гестаповцу. Тот снова ударил кюре по губам и завизжал:

– Открой глаза, церковная б…!

И тут началось что-то страшное: женщины, дети, старухи и старики стали плакать и кричать что-то – вразнобой, а потому – особенно страшно. Немцы защелкали затворами и отступили к своей открытой машине. По всему было видно, что через минуту они начнут стрелять в детей и старух. И тогда рыжий американец замотал головой