Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кюре суетится, не дает мне вымолвить ни слова, закармливает давно забытыми яствами, пачкает в сливках рукава своей сутаны. Глаза его светятся добротой и радостью. Есть такие люди, которые сразу же располагают к себе, – кюре именно такой. Раньше все попы, кюре и аббаты казались мне похожими на черных воронов. Никогда не мог подумать, что среди них встречаются такие прекрасные и добрые люди.
– Дорогой Степан, – продолжает он, внимательно следя за тем, чтобы я пробовал все блюда, стоящие на столе, – если бы мне сказали, что придет советский человек, – поверьте, все было бы куда респектабельнее. Сейчас вы вкушаете от стола духовного лица, и я приношу вам мои извинения. Но они же сказали мне, что придет беженец оттуда, но кто именно – сказать не удосужились. Я им завтра дам маленький нагоняй, моим друзьям. Ого, они будут знать, как не сообщать мне о русских в следующий раз! Как, вы не хотите кофе? Да, да, вот она, Россия, – только чай! Какая прелесть! И без молока? У нас это кажется вандализмом! Чай без молока?! Подумать только: вот оно – «звериное лицо большевизма»!
Кюре весело хохочет, подливает мне в бокал вина, и все лицо его светится доброжелательством и весельем.
Юзеф и Андрей неплохо говорят по-русски, потому что в их концлагере было большинство наших людей. А потом, польский и русский так близки, что можно потренироваться неделю вот и вся наука.
Андрей смотрит на меня, по-видимому, давно. Он сидит рядом, на своем матраце, и, задумчиво ковыряя спичкой в зубах, разглядывает мое лицо.
– Ну и напился ты вчера у этой сволочи, – говорит Андрей, – всю ночь рыгал, как на скотобойне…
Я сажусь, тру глаза и говорю:
– Виноват, исправлюсь…
– Давно оттуда? – спрашивает Андрей.
– Под утро…
– Да нет, я спрашиваю про лагерь.
– А… Две недели.
– Мы здесь сидим месяц, будь он неладен, этот сукин сын…
– Кого ты?
– Кюре, кого же еще…
– А что такое?
Андрей зло машет рукой и длинно ругается. Юзеф отходит от маленького окошка и объясняет мне:
– Пора начинать драться – мы уже месяц сидим здесь и жрем, как скоты. А он не пускает нас, он говорит, что нет оружия, и еще он говорит, что здесь нельзя, потому что они уничтожат мирных жителей, если мы начнем стрелять и резать ножичками по горлышкам наци.
– Вы, наверное, плохо с ним говорили…
– Он как рыба, – хмыкает Андрей, – очень скользкий. Поганый трус в черной рясе! В армии я знал, что делать, – там надо было драться. В лагере – я тоже знал, что делать, – там надо было ненавидеть, чтобы выжить. А здесь я знаю и – не могу! Куда я сунусь без их языка? На шоссе патрули немцев, в городах – тоже, а что делать в лесу без оружия?
Кюре Жюль улыбается и качает головой:
– Нет, нет и еще раз нет, мой милый Степан.
– Почему?
– На вопрос мне придется тоже отвечать вопросом: а – зачем бессмыслица?
– Драться с ними – бессмыслица?
– Здесь – да. На фронте – нет. Когда придет фронт, я первым попрошу дать мне ружье.
– У вас есть ружье, – говорю я и киваю головой на прекрасный браунинг, висящий за дверью. – По-видимому, вы хотите попросить не ружье, а винтовку.
– Вам надо стать схоластом, – улыбается кюре, – вы не терпите разночтения, даже формального…
– Поляки правы, хоть я и схоласт.
Кюре хлопнул себя руками по бокам и принялся бегать по комнате. Потом он резко остановился, подошел ко мне вплотную и тихо спросил:
– Ну хорошо, а те друзья, которые обращаются ко мне за помощью, которые устраивают побеги и переброску людей сюда, – они правы или нет? Ведь они – ваши единомышленники, а не мои…
– Что, они против?
– Да.
– Непонятно.
– Это понятно даже мне – кюре, который пока что избежал концлагеря.
– Те не хотят ставить под угрозу явку?
– Конечно, – быстро заговорил кюре, – бог мой, как трудно говорить с этими поляками. Слава богу, мы в стороне от шоссе – в этом наше счастье, иначе здесь был бы гарнизон! А поляки! Это – ужасно! Потом – они не коммунисты, их никто не переправлял сюда, они сами пришли, и я их случайно нашел в лесу и приютил их, а вот теперь не могу смотреть им в глаза. Они считают меня последним негодяем… И мог им говорить только то, что говорил вам вначале: о бессмысленности борьбы здесь. Не могу же я говорить им про ваших и моих друзей, а?!
– Не можете. Только надо было бы придумать что-нибудь иное, а не «бессмысленность». Тот, кто сбежал из лагеря, может вас возненавидеть за это слово, зря вы его им сказали.
– О-о-о! – стонет кюре и поднимает руки к небу. – Старый человек, который любит Баха! Откуда я знаю, что надо говорить и чего не надо говорить людям?! Я считаю, что надо всегда говорить правду, если она утешает.
Меня так и подмывает спросить: «Ну а если не утешает?» Я понимаю, что этого не следует делать – зачем зря обижать хорошего, доброго человека? И – не спрашиваю его.
– Но это так трудно в наши дни, – продолжает кюре, – сейчас кругом ложь. Вы думаете, мне легко с прихожанами? Вы думаете, эта война кончится, когда разобьют гитлеровцев? Нет! Она будет продолжаться много лет, потому что дети видят ложь и ужас. Они будут продолжать войну, даже
