Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

враг – уже сломанный враг, он уже побежден, если только он испуган. Я испугал довольно изрядное количество этих коричневых сволочей. Я, конечно, правильно поступал, когда шел на них безоружным. Потом уже я не был безоружным, я потом был партизаном. Но можно драться и безоружным. И очень здорово драться. Только надо очень хотеть победы. Когда очень хочешь победы – тогда ее добиваешься.

Черт, очень жаль, что никто не знает моего настоящего имени. Ну ничего… У меня хороший псевдоним. Пожалуй, лучше не придумаешь. Молодец кюре – хорошо сказал… Ничего.

Пока я дышу – я жив. Значит, я еще боец. Мы еще посмотрим, чья возьмет.

У меня есть руки и пальцы, в которых сохранилась сила. Пальцы, в которых есть достаточно силы, чтобы бить и душить. Торжественного расстрела у них все равно не получится. У меня есть руки, и поэтому я – боец.

Жизнь комиссара Иванова

Август 1944-го

Командир штрафбата капитан Зия Буниятов оскалился, лицо его замерло, и он сказал, кивнув головой на трех человек, стоявших у двери в одних галифе, со связанными за спиной руками:

– К стенке.

Комиссар Иванов видел, как медленно, с едва уловимой долей синевы, уходила с лиц этих трех кровь.

Буниятов выпил теплой воды из грязного стакана, поморщился и сказал старшине комендантского взвода:

– Выведите на площадь, постройте батальон, за мародерство – самолично при всех постреляю.

Трех штрафников вывели. Иванов еще раз полистал их личные дела: двое – контрики, один, самый маленький, конопатый, – медвежатник, работал сейфы, говорил всем, что дружит с Львом Шейниным. Те, что старше, были взяты за контрреволюционную пропаганду. Один был парторгом МТС, другой – журналистом. Сами попросились на фронт с Колымы. Все трое клялись, что поросенка не брали. Хозяйка, старая, подслеповатая полька, тыкала в них пальцем, плакала в темный платок, шумно утирала нос и повторяла:

– Они.

Зия подпоясал гимнастерку, провел большими пальцами под ремнем, собрал сзади ровные складочки, осмотрел себя в зеркало и сказал:

– Пошли, Степа.

– Значит, говоришь, к стенке?

– К стенке. К стенке псов. Армию позорят. К стенке.

– Стенок не хватит.

– Ты что, Иисус? Иисусик?

– Бабка-то слепая…

– Я – зрячий.

Когда батальон выстроили на площади тесным каре, Зия сказал:

– Вы не ангелы, а урки и контра, но вы честно деретесь, заслуживая прощения у Родины. Вчера три этих вот мародера, – он кивнул головой на трех босоногих, серолицых людей, – своровали вот у этой бабки кабана. Они не говорят, где кабан, и ни в чем не признаются, а это бы смягчило их участь. Поэтому они будут именем революционного правосознания расстреляны, как псы, опозорившие звание советского солдата.

Бабка вдруг закричала:

– Нет, пан! Нет, пан офицер! Нет! Нет!

Закричала она тонко и страшно, Зия быстро подошел к ней и спросил:

– Мамаша, что с вами?

Карманник Гринберг из Николаева шепнул своему соседу, бывшему директору ОРСа:

– Излагает, как врач-венеролог. Ничего интеллигентней наш командир спросить не мог.

– Пан офицер, – быстро заговорила старуха, – я думала, вы их просто накажете, я ж слепая, пан офицер, а что если я ошиблась, пан офицер, я так дорожила моим кабаном, но они ведь люди, пан офицер…

Неслась по дороге бричка, запряженная тремя рысаками, а впереди трое босых, потных человека бежали по обочине и кричали в пустые поля и в окна сожженных домов:

– Мы опозорили батальон славного командира Буниятова и приносим прощение всем гражданам братской Польши, больше этого никогда не повторится.

Правил бричкой Зия, а рядом сидел Иванов и говорил:

– Зия, брось… Нельзя, Зия… Они ж люди, Зия…

– Они люди, а я – армия…

Буниятов снял с себя гимнастерку и подхлестнул лошадей, а крик трех раздетых штрафников все летел и летел над полями, но лица их уже не были серыми, а теперь стали красными, потными – живыми. Они задыхались, спотыкались в теплой пыли, сбили до крови босые ноги, но крик их был радостен и казался им после всего только что случившегося забавой, игрой, шуткой доброго командира.

Дорога круто сворачивала, и там шла вниз, к реке, а оттуда, снизу, поднимался длинный «мерседес» члена военного совета армии. Он даже привстал на кожаном красном сиденье, когда увидел трех полуголых, потных человек, которые бежали вниз и кричали:

– И приносим прощенье всем гражданам братской Польши…

А после на пригорке показалась бричка. Зия увидел громадный черный «мерседес» с откинутым верхом и с красными, какими-то жирными красными сиденьями и начал быстро натягивать гимнастерку, но портупею надеть он уже не успел, потому что член военного совета бежал к нему навстречу – белоглазый и яростный… Он остановился возле брички, оглядел Буниятова с Ивановым и сказал:

– Подонки. Славный командир Зия Буниятов. А вы кто такой?

– Замполит.

– Хамполит! – крикнул член военного совета. – Не зам, а хам!

Он собирался что-то говорить, но не мог, только кулаки у него сжались и он часто открывал рот, как будто ему не хватало воздуха. Трое штрафников молча утирали со лба пот, отдувались так же, как член военного совета.

– Гражданин генерал, – сказал медвежатник, – мы заслужили…

– Молчать! – крикнул генерал и снова начал сжимать кулаки, не отводя глаз от Буниятова и Иванова. После, перестав открывать рот, он очень тихо сказал:

– Капитан – допускаю – пойдет под трибунал. Вы – тоже. Но как вы могли, комиссар? Они ж люди. Люди? Я спрашиваю вас – люди они или нет?! Расстреливать людей можно, топтать – нельзя.

Он повернулся и пошел к машине. Сел на красное кожаное сиденье, глотнул пару каких-то пилюль и поманил к себе пальцем Буниятова:

– Слушай, славный командир Буниятов. От трибунала тебя может спасти только одно. Мост через Вислоку знаешь?

– Так точно, товарищ гвардии генерал?

– Туда немец прет танками. Удержишь день – простим. Нет – трибунал.

– Удержим, товарищ гвардии генерал.

Генерал махнул рукой Иванову. Тот подбежал к машине, вытянулся.

– Сдайте оружие, вы арестованы. Что можно простить командиру, того я не прощу комиссару.

– Нет, – сказал Буниятов, – я прошу его оставить, товарищ генерал. Я без него не удержу мост.

Генерал выпил еще одну таблетку и как-то устало, досадливо и в то же время безразлично махнул рукой. Шофер нажал на акселератор так яростно, что два автоматчика и порученец, что сидели сзади, словно вросли в эту жирную, раскаленную на солнце красную кожу черного «мерседеса».

В штрафбате Зии Буниятова было триста сорок четыре человека, к концу второго дня осталось семьдесят девять. Их бомбили, в них палили из «ванюш», но мост они держали и танки полыхали в ночи едким, медленным, черно-красным пламенем.

Через четыре