Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Саня Хургин был одним из лучших студентов физико-математического факультета Киевского университета. Я познакомился с ним в Прилуках, когда он еще учился в гимназии. Он был пасынком врача и ученого Венгерова{570}, а его отец, Исраэль Хургин, был еврейским поэтом, писавшим на иврите. Когда я открыл это Сане, он не выказал никакого интереса. Хургин всегда привлекал внимание: слегка вытянутое бледное лицо, черный чуб и копна серебристых волос надо лбом. Прямой, стройный и резкий. В его внешности было что-то, напоминавшее Пушкина. Он был хорошим товарищем и только по отношению ко мне проявлял некоторую подозрительность: «Чересчур сионист, недостаточно революционер», «формалист и мало принимает во внимание мнение товарищей» и т. п. В то же время он очень старался мне помочь и преодолеть свое отторжение моих методов работы и моего мировоззрения.

Я пригласил этих двоих на встречу и посоветовался с ними. После этого к нам присоединился Гриша Хавин, студент-медик, высокий, бледный, близорукий, обладавший чувством ответственности и добрым сердцем. В его характере была заложена склонность удаляться от общественных дел, однако совесть не позволяла ему этого.

Я предложил поделить работу в окружном комитете на четыре части: профсоюзное движение, организация и пропаганда, связи с центральными партийными учреждениями (центр, газета, издательство) и вопросы финансирования и связей с общественностью. Я сказал, что готов заняться двумя первыми вопросами, так как не знаком с местной ситуацией и не могу заниматься финансами и связями с общественностью. Я также не склонен напрямую общаться с центральными учреждениями. Да и с точки зрения конспирации этим стоит заняться кому-то другому. Товарищи согласились со мной и взяли обязательство – вместе с Аароном и остальными – уладить дела. Заседание было кратким. Я даже удостоился комплимента от Хургина: «Я думал, ты менее организованный. Оказывается, ты имеешь понятие о порядке. Это то, что нам нужно. Да и вообще это важно…»

Первым делом, которым я должен был заняться, было профсоюзное движение. Уже в первые дни я понял, что для этого мне надо наладить контакт с рабочими. Я встретился с Мендлом, нашим человеком у брючников (отдельная специальность у портных Подола, нижней части Киева), с Исачкой, нашим человеком у шорников, с Довидом, счетоводом у Лукашевича, строительного подрядчика (богатый еврей, чей сын, Миша, был членом нашей партии). Кроме того – с Каминским, типографским рабочим, уроженцем Ростова, который был представителем типографских рабочих в киевском Совете рабочих депутатов, избранным при активной поддержке социал-демократов. Он был верным членом нашей партии. Я пообщался с Соней и Розой, сестрами – уроженками Рославля Смоленской губернии, одна была швеей, а другая – фельдшерицей, и обе были членами нашей партии и имели крепкие связи со шляпницами и работницами, которые делали сигаретные гильзы. Встречался я и со многими другими. Во время продолжительных бесед я расспрашивал их о положении трудящихся каждой профессии и о том, что можно для них сделать. Перечисленных выше представителей рабочих и некоторых других людей я в конце концов объединил в городское партийное центральное бюро. Подготовительные беседы, продолжавшиеся около десяти дней, помогли мне осознать две вещи: что киевский еврейский рабочий представляет собой особый тип и что он находится в бедственном положении – как с экономической, так и с общественной точки зрения. Киев находился за пределами черты оседлости, евреям было запрещено селиться там, и еврейский рабочий никогда не был постоянным жителем города. Главным для него было – тихо, спокойно жить в Киеве, не привлекая внимания полиции. Поэтому он был привычен к уступкам и компромиссам, а не к тому, чтобы объявлять забастовки и информировать полицию о своем существовании. Экономическое положение такого рабочего тоже было тяжелым. Применялись все методы эксплуатации трудящихся: длинный рабочий день (12–13 часов, причем обеденный перерыв не засчитывался), обязательный «минимум» производства, который был очень большим (у брючников, шляпниц и работников сигаретных фабрик, фабрик сигаретных гильз и сигаретных пачек и др.). У рабочих не было никаких социальных прав: им не оплачивали больничный и отпуск, у них не было гарантии от увольнений по произволу хозяев. Кроме того, все они страдали от неуважительного отношения работодателей, граничащего с грубостью или чем похуже.

Я поговорил с представителями каждой профессии, прояснил вместе с ними положение, выяснил, есть ли необходимость в срочных действиях по его исправлению, каковы требования, которые нужно предъявить работодателям, и в какое время лучше это сделать. Мы постановили, что не будем предъявлять слишком много требований, но будем жестко настаивать на выполнении предъявленных. Представители всех специальностей собрали деньги для забастовочного фонда, предполагая, что ни одна забастовка не продлится больше семи-десяти дней.

И действительно, немало забастовок было организовано нашей партией в то лето. Особенно запомнились мне три из них: забастовка брючников, забастовка шляпниц и забастовка работников фабрики сигаретных гильз и папиросной бумаги Фельдштейна. Все эти забастовки прошли успешно, и почти все требования рабочих были приняты работодателями.

Прежде всего мы решили использовать сведения, которые я получил от рабочих об их положении, опубликовать их и таким образом подготовить общественное мнение. Всю информацию я изложил в форме газетного репортажа, пришел в редакцию «Киевских откликов» и предложил им опубликовать кое-какую информацию о профсоюзном движении. «Покажите, что у вас есть», – сказал мне секретарь редакции, русский лет пятидесяти, в очках, широкоплечий и тяжеловесный, с серьезным лицом и смеющимися глазами. Я показал. «Хорошо! Пойдет! У нас нет постоянного корреспондента по вопросам профсоюзного движения. Мы с удовольствием вас напечатаем. Но эти записки должны приобрести постоянную основу». – «Буду рад!»

Таким образом мы приобрели «трибуну». Публикация информации о положении рабочих играла немалую роль в нашем успехе. Первая забастовка произошла на сигаретной фабрике Фельдштейна. На фабрике работало двадцать пять человек, забастовка продолжалась неделю, и мы достигли почти всего, чего требовали. Добились десятичасового рабочего дня (куда включались полтора часа обеденного перерыва) вместо 12-часового без учета перерыва, медицинской помощи в пределах двух недель болезни за счет хозяев и еще двух месяцев половинной оплаты за счет хозяев же, согласования условий увольнения на общем собрании, повышения зарплаты (на 30 процентов, а требовали мы – на 50) и оплаты за время забастовки. Я привлек к участию в последних переговорах Биньямина Слуцкого (Веню), и это вызвало гнев рабочих. Они утверждали, что если бы не «студент», я бы не уступил 20 процентов прибавки, и они бы получили 50 процентов. Когда после этого произошла забастовка шляпниц, бастующие потребовали от меня, чтобы только я вел переговоры, а никто со стороны не принимал бы в них участия. Я с трудом уговорил их избрать из своих рядов комиссию, с которой я мог бы советоваться.