Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Из всего, что я сделал в области организации, самым важным мне казалось основание подпольной типографии Сони и Исачки. Мы арендовали две комнаты на улице Хорива на Подоле и во внутренней комнате сделали типографию. Комнаты имели отдельный вход, и хозяева ничего не знали о своих «тихих» жильцах – не было слышно, как они входят в дом и покидают его. Комнаты сняли Давид и Каминский, но они сказали, что у них нет права жительства, и поэтому не надо сообщать их имена в полицию. Каминский представил паспорт немолодого русского рабочего, и комнаты были записаны на его имя. В этой типографии мы могли печатать прокламации не только на политические, но и на профсоюзные темы – в период забастовок. Наша типография помогала и другим партиям. После роспуска первой Думы в мою квартиру на Прозоровской улице пришло около двенадцати человек из разных партий – от кадетов (конституционных демократов) до социалистов-революционеров – и попросили нашей помощи в издании их прокламаций. В качестве представителя рабочей фракции пришел… секретарь редакции «Киевских откликов». Он дождался своей очереди. Увидев меня, он громко вскричал: «Ах вот оно что! Зачем же я так долго ждал и подвергал себя опасности, мы ведь как раз вчера виделись!» – «Да, вот так. Кто бы мог подумать. Вот так…»

Четыре раза я избегал тюремного заключения, которое, казалось, было неизбежным, и чудом уходил из лап полиции. Каждый из этих случаев сыграл важную роль в моей жизни. Первый раз это случилось сразу после моего приезда в Киев. Мы были на Большой Васильковской улице, в гостинице «Дугмар». Вдруг кто-то прошептал: «Смываемся, быстро. Полиция окружила дом». Нам показали запасной выход, и я вышел вместе с несколькими товарищами. Меня проводили до Жилянской улицы, недалеко оттуда, и тут я заметил, что остался в одиночестве. Я не знал, куда идти. Вдруг кто-то прикоснулся своим плечом к моему: «Пойдем, товарищ, тут, во втором доме». Я увидел, что возле меня стоит Яаков Лещинский, глаза его грустны, а на губах – усмешка. «Здесь, во втором доме, живут сестры, две или три, одна – из наших, Сара Лишанская, вторая – Голда или Рахель, не знаю, какое ее настоящее имя, – из «Поалей Циан». Они настоящие боевые товарищи». Мы быстро вошли в этот дом. На первом этаже слева была большая комната, разделенная пополам стеклянной дверью. Нас приняли тепло. Дома была Сара. Яаков объявил, что нам нужно убежище на ночь. Нас хотели напоить чаем и накормить, но Яаков потребовал, чтобы нас немедленно уложили на полу, за стеклянной дверью в темной части комнаты – верное средство от дурного глаза.

Мы много говорили, а сказать правду – я много говорил… Яаков Лещинский только слушал, точнее – притворялся, что слушал. Я вспоминал нашу с ним встречу в Одессе, в комнате Ханы Майзель, спор об аграрном вопросе… в Германии, Яакова Рабиновича, который думал, что является специалистом в этой области. Только когда Лещинский хлопнул по моему одеялу со словами: «Хватит. Надо лежать тихо», – я почувствовал, что он вовсе не слушает меня. Этот эпизод положил начало моему близкому знакомству с Яаковом Лещинским.

В июне мы с Веней переехали на новую квартиру на Прозоровской улице, 12. На этой улице дома были только с одной ее стороны, на другой же был холм, поросший деревьями, и красивый вид. Наша улица находилась между Большой Васильковской – в том месте, где она пересекает Крещатик, центральную улицу Киева, – и Жилянской. Мы сняли комнату на четвертом или пятом этаже, в квартире вдовы врача, дочь которой была зубным врачом. У нас была очень большая комната с красивой верандой. Невеста моего соседа, юная учительница, уроженка уральского города Екатеринбурга, периодически навещала нас и следила за чистотой и порядком. Мне никак не удавалось ее увидеть – я познакомился с ней только через два года в Полтаве.

Наши квартирные хозяйки были образованными и учтивыми женщинами. В июле Веня уехал из Киева «на кондицию» – преподавать, и я поселил вместо него Черного Хаима. Кроме того, у меня ночевали все приезжавшие в Киев по делам нашей партии из Кременчуга и Чернигова, из Черкасс и Прилук и даже из Житомира и Вильно.

Веня попросил меня пересылать на его новый адрес письма, которые придут на его имя от невесты. И вот примерно 20 июля, через две недели после роспуска Думы, в городском театре была поставлена опера с участием Сибирякова{574}. Черный Хаим постарался и достал два билета – себе и мне. Мы пошли и получили большое удовольствие. Но на выходе, когда мы уже были на улице недалеко от театра, ко мне подошли два человека, полицейский и сыщик в штатском, и взяли меня под руки: «Пройдемте в участок района Старого Киева». Хаим, шедший сзади, сказал: «Что?» «А, это твой друг? Ладно, иди и ты с нами». Собрался народ. Мы увидели Аарона Соколовского, Саню Хургина и других – они на минуту остановились и продолжили свой путь. Полицейский участок в Старом Киеве заслужил определенную репутацию – там до смерти забивали политических заключенных. Аврааму Харашу, члену нашей партии (потом он стал известным русским журналистом в Цюрихе), там сломали правую руку. Нам не хотелось туда идти. В кармане у меня были письма невесты моего товарища, и я, пользуясь темнотой, бросал их на землю – одно за другим. Хаим начал переговоры с полицейскими, чтобы они освободили нас. Они согласились с условием, что мы отдадим им все наши деньги, а также часы (денег у нас было немного – всего три рубля). Мы согласились. Они взяли и мой кошелек. Взяли и ушли. Только мы избавились от них, как они стали безостановочно свистеть. Я увидел, что полицейский нашел одно из писем, которое я выбросил на плитки мостовой. Мы позвали извозчика – а денег у нас не было – и попросили отвезти нас на Большую Васильковскую, в молочный ресторан «Краковский». Мы знали, что там всегда есть наши, и правда – мы обнаружили там Аарона и Саню, взяли у них денег, чтобы заплатить извозчику, и пошли домой. Когда мы поднялись в квартиру, перед нами открылась дверь, и дочь хозяйки сказала нам: «За вами идут два человека, они приближаются к дому: здесь был Хургин, „почистил“ комнату, а вы должны уйти отсюда немедленно и выйти через заднюю дверь». Я ответил: «Хургин не мог „очистить“, есть вещи, которые знаю только я». Ведь в потайном ящике у меня лежало все, связанное с нашим издательством «Фрайланд», которое мы основали в Одессе, переписка с товарищами из других городов губернии и тому подобное. Я «сжег хамец{575}», а мой друг, человек практичный, сказал: «Квартира, которая под нашей, пуста. Давай возьмем матрас и тихонько спустимся туда через черный ход». Так мы и сделали: вошли в ту пустую квартиру, разложили матрас в боковой комнате и заснули. Наутро мы расстались. Хаим вышел через черный ход, прошел через двор и в тот же день уехал назад в Кременчуг: он уже достаточно тут засветился. Он советовал и мне поступить так же, но я не согласился. Я вернулся в квартиру и не успел обменяться парой слов с хозяйкой, как в дверь позвонили. Я сказал хозяйке: «Я болею. Ты вырвала мне два зуба». Я снял очки, завязал лицо платком и начал вздыхать, а хозяйка ходила за мной и говорила: «Потри! Если кровь не перестанет течь через десять минут, быстро поднимайся!» Я, продолжая стонать, спустился в пустую квартиру, а оттуда – через двор…