Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Хорошо, что среди моих помощников был также Черный Хаим. Его фамилия была, как мне кажется, Хазкони или что-то в этом роде. Так или иначе, я обнаружил, что у него есть связь с этим родом. Он не пришел в большой восторг, когда я сделал «исторический экскурс» об этой семье и ее знаменитых мудрецах: «Мы – революционеры, нам надо заниматься будущим, а не прошлым». Мой интерес к истории он считал моим самым большим недостатком как революционера. Я привез Хаима из Кременчуга, послав туда вместо него Давида Каплана и Маню Зархович. Я старался отправить во все важные пункты людей, на которых можно положиться, и давал каждому из них письмо с изложением его организационных обязанностей. В связи с этим со мной произошло несколько случаев, когда товарищи сердились на меня, и справедливо. В Чернигов я послал Саню Хургина, а с ним еще одного человека, кажется, Быстрицкого из Житомира. В сопроводительном письме я написал, что Хургин должен стоять во главе комитета, а Быстрицкий – во главе центрального бюро. Хургин очень обиделся на эту «регламентацию», а когда я стал настаивать на своем, уехал из Чернигова. И не забыл мне этого оскорбления. В 1915 году, когда он был секретарем ОРТа в Петербурге, и в 1919 году в Киеве, когда он был военным интендантом и обладал властью в государстве, он все время припоминал мне этот поступок, бесполезный с точки зрения революции и являющийся проявлением «организационной бюрократии».

Я помню почти всех людей, которых отправлял работать таким образом: Соломона (Финкельштейна) из Черкасс (зятя Маше Литвакова), Лиона (кажется, Яблоновского), родственника Маше Зильберфарба{572} (бывшего в 1918 году министром по делам евреев на Украине) из Ровно и других. Я обычно беседовал с каждым из них, расспрашивая об их происхождении, образовании и склонностях. Мало кто соглашался на поручение с охотой. В конце концов это ведь было опасно.

Я также много выступал с докладами и участвовал в дискуссиях в Киеве и по всему округу. Киевские доклады зачастую были «внутренними» – я выступал перед близкими друзьями, говоря о спорных вещах, о которых разрешено было дискутировать: о территориализме и путях его реализации, школьных обществах, которые партия начала создавать вместо автономии (я утверждал, что стоит дать этим организациям свободу выбирать язык преподавания), о самообороне и ее методах (я возражал против партийного характера, который решил придать ей центральный комитет). Были и вопросы, по которым я не разделял мнения партии: например, бойкотирование выборов в Думу, против которой я возражал – хотя и не категорически. Я считал, что нужно различать эту Думу и булыгинскую, а также что на международной арене происходят изменения в соотношении сил. Но я должен был подчиниться партийной дисциплине.

Часть моих докладов была посвящена пропаганде, и я старался подвести под мои слова исторический базис и приводить доводы из разных источников.

Не всегда мне удавалось найти путь к сердцам слушателей. Помню, как-то раз я выступал в зубоврачебной школе Головчинера (впоследствии он уехал в Палестину и умер в Бейт ха-Кереме), говоря о «попытках территориальной концентрации и еврейского самоуправления в эпоху диаспоры», и был удивлен: «старикам» понравилось, а молодым было скучно… Товарищи только один раз получили удовольствие от моего «историзма». Один из членов ССРП из Бобруйска, Яаков Теплицкий{573}, перешел в Бунд и сделал «исторический» доклад о сионизме, Бунде и ССРП. Мой ответ базировался на знании истории: шаг за шагом я показывал, что Теплицкий не знает вещей, о которых говорит: ни в еврейской истории, ни в сионизме, ни даже в общей и русской истории он не точен (например, изменение положения евреев в России, их обнищание на самом деле началось до 80-х годов). Докладчик ответил, что он признает мое знание отдельных исторических фактов, но сожалеет о том, что я их не понимаю, так как не являюсь настоящим марксистом…

Мне удалось собрать вокруг себе группу товарищей, имена и образы которых и сейчас живут в моей памяти, пробуждая чувства уважения и благодарности. Йосеф Розенграф и его сестра Соня… Их отец был врачом и умер молодым, а сам Йосеф закончил университет и написал на простом русском языке брошюру, обращенную к простому народу, – против погромов. Мы ее издали. Прекрасная своей доступностью, содержанием и силой убеждения брошюра. Она имела выдающийся успех.

Сестра Розенграфа Соня, студентка, разумная и энергичная девушка, была готова сделать ради нас все что угодно. Их дом был нашим «генеральным штабом»: там я принимал друзей и посланцев и собирал совещания.

Миша Лукашевич, жених Сони, юный студент, преданный энтузиаст, не один раз спасал меня от беды. Это были самые близкие мои товарищи, кроме тех, кто работал в системе профсоюзного движения.

Как я уже говорил, я много ездил по нашей области. Я посетил крупные филиалы нашей партии в Киевской, Полтавской и Черниговской губерниях. Особенно запомнились мне визиты в Черкассы, Переяслав, Смилу и Ромны.

В Черкассах я встретился с Кропоткиным (Поляковым), познакомился с его деятельностью по руководству и упорядочению самообороны и был свидетем его удивительной храбрости. В Переяславе я прочел публичную лекцию в здании Дворянского собрания. Там я заболел и пролежал несколько дней. Друзья решили, что это подходящий момент для того, чтобы сшить мне новое красивое пальто и вдобавок еще летний пиджак. Они сказали, что моя лекция принесла хороший доход, а наживаться на мне они не хотят. У меня, однако, было впечатление, что они сами добавили немало денег.

В Смиле (Киевская губерния) я встретил одного товарища, с которым я вместе учился в Корсуне, – он тогда учил меня плавать в чудесной речке Рось, а в Ромнах я обратил внимание на немолодого человека, который сидел напротив меня, слушал очень внимательно и легким движением руки выражал согласие или несогласие с моими словами. Я навел справки об этом человеке, мне сказали, что это учитель иврита, а фамилия его – Танейзер. В 1926 или 1927 году я зашел в отдел образования сионистского правления, к д-ру Лурье. Посреди комнаты стоял человек, который вел беседу, выражая согласие или несогласие уже знакомым мне легким движением руки. Я спросил его: «Вы не из Полтавской губернии?» – «Нет, из Минска». – «А бывали ли вы в Ромнах?» – «Может быть. В 1905–1906 годах». И тут я его вспомнил. Фамилия похожа на название оперы. Я не был уверен точно, то ли Риголетский, то ли Тангейзер… И спросил: «Ваша фамилия… Тангейзер?» Он рассмеялся: «Тангейзер – это опера, а я – Танейзер! А как вас зовут?» – «Динабург». – «Да я ведь слышал вашу лекцию в Ромнах, сидел напротив вас и слушал очень внимательно». Он сопровождал свои слова почти невидимым движением руки…