Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Целая карьера!
– Я был молод, мне это нравилось. Шел 1996 год. У меня остались самые теплые воспоминания о том периоде – я бросал на стену штукатурку, писал стихи, думал о высоком и получал пятьсот долларов в месяц: триста-четыреста отправлял жене (купил ей шубу из шерсти китайской козы – они были в моде). Перестал выпивать. Это вообще любопытная история: когда в пятницу – после окончания рабочей недели – здоровым мужчинам хочется выпить, я как ивановский всех агитировал: «Мужики, пойдем бухнем». Они мне отвечали: «Хорошо. Мы пойдем и выпьем с тобой водки, если у нас есть деньги на мясо». Я не понял вопроса: «А зачем нам мясо? У нас есть деньги на водку!» Они: «Нет, мы воспитаны по-другому. Если у нас есть деньги на мясо, мы купим мясо, поджарим его, возьмем водки и посидим – спокойно выпьем». Я тогда впервые узнал, что можно выпивать с закуской, общаться, разговаривать, ходить в выходные в кино, а не глушить, как у нас, дешевый самогон на димедроле и закусывать одной конфеткой на пятерых. Когда я возвращался назад в Иваново, я с огорчением наблюдал картину, что многие мои ровесники находятся по отношению к алкоголю в нижайшей позиции, когда им ничего не нужно – ни деньги, ни работа. Мне это было отвратительно. Москва научила меня работать. И Москва объяснила мне, что я для нее никто. Больше я никогда в Москву не поеду, потому что я стал прорабом, а директором я там не буду никогда. Мне в Москве сказали, что на высшую планку я у них никогда не поднимусь, пока у меня нет прописки, машины, всего остального. Я развернулся, приехал в Иваново и открыл свое дело.
– А что было за дело?
– Я ничего не мог, кроме как штукатурить. Поэтому я решил, что буду директором строительной компании.
– Сейчас, когда вспоминают про бизнес девяностых, обычно говорят о рэкете, стрелках, бандитских разборках…
– А сейчас все в арбитражный суд ходят, да? Это сложная тема – насчет девяностых. Ее часто обсуждают: хорошие они были или плохие? Я считаю, это было неизбежное зло – ни лучше, ни хуже. Были одни пороки – они заменились другими теперь.
– Почему ты открыл цех по переработке покрышек? Зачем он тебе?
– У меня есть уверенность, что собственное производство всегда обеспечит куском хлеба меня и мою семью, но производство – вещь сложная, очень затратная. Поскольку все ниши, в той или иной степени высокоприбыльные, у нас давным-давно заняты, значит, нужно упрямо подбираться к тому, что кажется невыгодным; к тому, что требует приложения больших усилий.
– Какие у тебя политические взгляды?
– Говорят, что я консерватор. В интернете меня недавно назвали «православная вата».
– Как «консерватора» и «православную вату» занесло на баррикады?
– Так я ж не за регресс, хотя и консерватор. Я за «разумное, доброе, вечное». В тот момент «разумное, доброе, вечное» было на стороне народа. В августе девяносто первого большинство было на стороне защитников Белого дома, как и сейчас большинство на стороне действующего президента. На баррикадах я оказался мистическим образом. Сначала мы поехали компанией в Питер, на годину Цоя, который погиб 15 августа, а возвращались мы почему-то через Москву, которая удивила своей пустотой – в подземных переходах не было людей, везде стояли люди в штатском. Мы ничего не поняли, приехали на переполненном составе из Москвы в Иваново, включили телевизор – там «Лебединое озеро». Что-то нас подвинуло, и через час после приезда мы снова бросились на вокзал, взяли билеты на обратный поезд в столицу – ехали в пустом вагоне.
После всех перемещений мы попали на баррикаду, принадлежащую Конфедерации анархо-синдикалистов. Лично я отвечал за отступление. Наш старший по баррикаде подошел ко мне, дал в руки железный рельс и сказал: «Алексей, я вижу, ты ответственный товарищ – вот тебе рельс. Рядом – здание СЭВ, в нем стеклянные двери. Если нас будут атаковать, ты должен идти впереди и этим рельсом разбить все стеклянные двери – мы пройдем здание СЭВ насквозь и выйдем к американскому посольству. Если что, там мы будем просить политического убежища. А сейчас, поскольку ты кашляешь и сильно замерз, выпей водки».
К нам приезжали какие-то сумасшедшие типы, которые привозили водку ящиками, колбасу коробками, сигареты импортные. Другие приносили и предлагали оружие, хотя оружия никто не брал. Для армии разметать нашу баррикаду было бы несложно.
– Но отступать-то пришлось? Чем история закончилась?
– Мы победили. Думаю, здравый смысл тогда восторжествовал и выбрал то зло, которое наименьшее. На самом деле, кроме всей пестрой молодежной массовки, мне очень запомнились старые москвичи – молчаливые, спокойные, которые приходили со своим термосом с чаем, с бутербродами, которые жены им приготовили. Они сидели немножко поодаль от всех анархически настроенных толп и, наверное, являли собой Москву, которая пришла на баррикады защищать себя. Все остальные – это шушера: волосатые, панки, неформалы, девушки в плащ-палатках с розами и гвоздиками в петлицах – все это было интересно, прикольно, но если бы началась серьезная заваруха, то дело бы делали, наверно, те тихие люди с домашними термосами.
– Какую музыку ты сейчас слушаешь?
– После того как поработал на радио ночным оператором, когда по пять-шесть ночей в неделю сидишь по одиннадцать часов с наушниками на голове, я музыку не слушаю, я люблю слушать только радио – чтоб ничто не выделялось в общем потоке. И Ротару люблю, и Зыкину, и Modern Talking.
– Странный набор для рок-музыканта. Как ты к Летову относишься?
– Талант. Гений. Гения же чувствуешь. Даже священники про Цоя говорят: «А чувак-то божьи слова глаголет». Вот и Летов из той же оперы. Из близкой Богу породы людей, которым не нужны правила, которым не нужно учиться на филфаке или в музыкальной школе, чтобы творить гениальные вещи – напрямую, без посредников.
– А в нашем городе были такие?
– Постнов. Чего ж? Он короткозамкнутый… на облака, на мой взгляд.
– Из молодых ивановских музыкантов ты кого-нибудь знаешь? Есть интересные?
– Наверно, есть интересные, но не для меня.
– А сам гитару в руки берешь?
– Очень редко. Неинтересно играть как мастеровой. На мой взгляд,
