Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Необычайно ценен тот факт, что А. А. Потебня к важнейшим своим выводам и о «внутренней форме слова», и о поэтической природе языка, и о решающей роли контекста в определении истинного значения слова, пришел в большой степени благодаря скрупулезному анализу огромной массы явлений, характерных для разных европейских языков.
Исходя из своего анализа, А. А. Потебня в классическом четырехтомном труде «Из записок по русской грамматике» приходит, в частности, к весьма важному и по своей сути антигегелевскому выводу о том, что сущность грамматических явлений ни в коей мере не сводится к логике. Эмпирико-аналитическая доказательность этого факта значительна как в философском, так и в практическом планах. Примечательно (и должно было бы быть поучительным для наших методистов в области преподавания русского языка), что Ф. И. Буслаев именно этот факт несводимости грамматики к логике учел в четвертом издании своего учебника. Вот как он писал об этом А. А. Потебне: «Исправляя мои ошибки, Вы только разъяснили мне то, что мне самому смутно мерещилось. Хоть я исходил от твердого намерения противопоставить грамматику против логики, но, делая уступки обычаю, сворачивал с прямого пути. Теперь по Вашим Запискам я окончательно убедился в тех принципах, которых нетвердо держался»245.
Этот индуктивный метод А. А. Потебни в истории русской филологии по своим главным выводам глубоко связан с той философско-диалектической дедукцией, которую мы встречаем в лингвистических работах А. Ф. Лосева. Правда, говоря строго, вести речь о собственно лингвистических исследованиях ученого можно лишь условно: поскольку А. Ф. Лосев исходил из признания глубочайшего и безусловного единства языка и сознания человека, его философия языка есть одновременно и философия сознания.
Если В. В. Виноградов, создавая свою теорию поэтической речи, обратился к чистому эмпиризму и отказался от всяких теоретических положений о слове и речи во имя того, чтобы «обратиться сразу» к изучению конкретных словесных структур, прильнув таким образом «к “живой воде” языка литературно-художественных произведений»246, то А. Ф. Лосев был далек от намерения абсолютизировать известные слова Гете о мертвой теории и зеленеющем древе жизни. Все дело в том, какова эта теория и в какой мере она жизненна. Единственно жизненной теорией, начиная с первой его «лингвистической» работы («Философия имени») и кончая последней («Языковая структура»), Лосевым признается диалектика.
«Диалектика, – читаем мы в «Философии имени», – есть единственный метод, способный охватить живую действительность в целом. Более того, диалектика есть просто ритм самой действительности. И нельзя к столь живому нерву реального опыта как слово или имя, подходить с теми или иными абстрактными методами. Только такой конкретный метод как диалектика, и может быть методом подлинно философским, потому что он сам соткан из противоречия, как и реальная жизнь. А то, что имя есть жизнь, что только в слове мы обращаемся с людьми и природой, что только в имени обоснована вся глубочайшая природа социальности во всех бесконечных формах ее проявления, все это отвергать значит впадать не только в антисоциальное одиночество, но и вообще в античеловеческое, в антиразумное одиночество, в сумасшествие»247. Говоря откровенно, нам ничего к этому добавить, кроме разве что ссылки на предыдущие параграфы этой главы, непосредственно касающиеся скептического принципа индивидуализма и его высшей точки, то есть социального и медицинского сумасшествия.
В эпоху интенсивного влияния позитивизма на филологию, в том числе и на русское литературоведение и лингвистику, А. Ф. Лосев, в противоположность знаменитым русским формалистам, убеждал в «нелепости» противопоставления языкознания и философии, и для того, чтобы быть понятым, ссылался как раз на методологию естественных наук: «и как нелепо говорить о прикладной механике, астрономии и математике, не строя и не используя эти науки предварительно в их теоретической части, – доказывал Лосев, – так же точно нелепо и вздорно сведение психологии и языкознания на одно прикладное знание и отказ от теоретического их обоснования, как от ненужного балласта и «философского тумана»248.
Сознательный отказ от философии – тоже философия, но философия лукавая, уходящая в эмпирическую стихию и ее бесконечные расчленения, описания и систематизацию, избегающая прямого ответа на важнейшие проблемы жизни. «Диалектика – абстрактна. Но как же в таком случае она есть непосредственная основа жизни? – читаем мы в «Философии имени». – А так, что она есть как бы скелет жизни, ритм жизни, оформление и осмысление жизни. Не ищите реальности только в безымянном, бессловесном и хаотическом. Скелет, стержень, форма, фигура жизни так же реальны, как и сама жизнь. <…> Диалектика есть ритм жизни, но не просто сама жизнь, хотя это то же самое и значит, что она есть жизнь, ибо ритм – тоже жизненен»249.
Такое понимание и ощущение диалектики естественно обращают нас к органической теории романтизма, и именно в этом следует видеть причину того факта, что, как говорит Л. А. Гоготишвили, «Лосев на несколько десятилетий опередил поворот лингвистики в сторону коммуникативно-прагматических аспектов языка»250. Впрочем, дело, видимо, не в опережении на какой-то единой беговой дорожке, дело в том, что А. Ф. Лосев с самого начала своей творческой деятельности был глубоко связан (прежде всего через Вяч. Иванова и философию В. С. Соловьева) с романтической диалектикой и потому менее всего был способен поддаться какому-либо соблазну позитивизма. Впереди Лосев оказался просто потому, что миновал – и не мог не миновать – обусловленного влиянием позитивизма «кризисного состояния», которое переживает современное теоретическое языкознание251.
«Язык, – говорил А. Ф. Лосев через пятьдесят шесть лет после «Философии имени», – в настоящее время представляется нам как живой организм. Но для этого необходимо, чтобы все его составные части были чем-то таким, что связано с целым тоже органически, а не механически. Однако как бы ни был самостоятелен какой-либо элемент и как бы ни был он изолирован от других элементов языка, сам по себе он тоже является органическим целым, каким-то маленьким языковым организмом. А это значит, что каждый элемент языка в зародыше уже содержит в себе то целое, из которого получаются те или другие языковые образования. Другими словами, о валентности в языке имеет смысл говорить только в случае остро динамического понимания языка в противоположность механическому»252.
Перед нами – чистая трансляция романтической диалектики на лингвистические проблемы. Язык – как и вообще все в этом мире – прежде всего
