Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

в сторону. И остается либо некое пустое и внежизненное Понятие, фантастическим образом закодированное в предметном мире, либо схоластическая систематизация «очищенных» от примеси чувства безличностных «научных наблюдений». Именно постулируемый скептицизмом распад человеческой личности на противостоящие друг другу чувство и рассудок является фундаментом филологического формализма.

Один из ведущих представителей «лингвистического литературоведения» Роджер Фаулер писал: «Романы, как и предложения, кодируют некоторый опыт, так что есть все основания предполагать, что их основные структурные категории имеют много общего с элементами структуры предложения… Достаточно лишь заметить, что повествования демонстративно сводимы к резюме длиною в предложение» (пример: «Раскольников убил старуху»)235. Здесь уже безо всякой сатиры и преувеличений повторишь за Саймом из антиутопии Оруэлла: «Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон останутся в новоязовском варианте, превращенные не просто в нечто иное, а в собственную противоположность»236. С грустью и недоумением приходится признать то, что работа в этом направлении уже ведется. Следует признать и то, что все многочисленные теории стиля как формы, требуемой для воплощения независимо от этой формы существующего где-то и, следовательно, первичного по отношению к ней содержания (Идеи, Понятия, Духа) ведут в конечном итоге к активной «минимизации» языка и неизбежно поэтому – к саймовскому «сужению горизонтов мысли».

В. 3. Панфилов выделяет три основополагающих принципа современного языковедческого структурализма: «1) язык есть совокупность, сеть отношений, и языковые единицы всех уровней есть всецело продукт тех отношений, в которых они находятся в языковой системе, так что их качественная определенность целиком порождается этими отношениями; 2) язык есть имманентное явление, то есть он не подвержен воздействию экстралингвистических факторов, а потому при исследовании должен рассматриваться в себе и для себя (fur sich und an sich) и при объяснении языковых явлений не должны привлекаться экстралингвистические факторы, то есть социальные факторы и мышление; 3) язык есть система знаков, и в том числе знаковой природой характеризуется идеальная сторона знаковых единиц». Первый из приведенных принципов ученый характеризует как «антисубстанционализм, или релятивизм»237. Нам остается лишь добавить, что отрицание субстанции – характернейшая черта любых направлений скептического течения мысли и что, поскольку речь идет о сети отношений и языковой системе, мы имеем дело с подходом рассудочным «очищенным» от всей чувственной сферы, что опять же, как мы видели, приводит нас в лоно скептической философии.

Принцип «fur sich und an sich» есть принцип самодостаточной специфики языка, то есть отторжения массива знаковых единиц от жизни и сознания человека. Здесь наблюдается все та же, свойственная скептицизму, тенденция предметизации явлений, то есть сведения бесконечности к конечной и дающейся нам в ощущениях четкой их ограниченности, что по существу противоречит всякой диалектике: эта «объективация» как обесчеловечение может основываться лишь на мысли об отсутствии внутренней связи человека с миром вообще. (Что касается социальной «сервисности» этой концепции, то есть лингвистической «асоциальности», то она четче всего была изложена оруэлловским Саймом.) И, наконец, определение языка как системы знаков прежде всего требует отчетливого представления о том, что есть знак.

Знак, читаем мы в Словаре лингвистических терминов О. С. Ахмановой, есть «показатель, выразитель данного языкового значения»238. Но поскольку «знак» определяется через «значение», необходимо выяснить, что есть «значение». Значение, читаем мы далее, есть «отображение предмета действительности (явления, отношения, качества, процесса) в сознании, становящееся фактом языка вследствие установления постоянной и неразрывной связи с определенным звучанием, в котором оно реализуется; это отображение действительности входит в структуру слова (морфемы и т. и.) в качестве его внутренней стороны (содержания), по отношению к которой звучание данной языковой единицы выступает как материальная оболочка, необходимая не только для выражения значения и сообщения его другим, но и для самого его возникновения, формирования, существования и развития»239. Громоздкость этого определения можно оправдать сложностью самого предмета словарной статьи, в которой предпринята попытка представить чуть не все возможные трактовки «значения» в лингвистике. Однако, поскольку это определение все же есть некое единство, в нем должна существовать и некая определенная мировоззренческая направленность. В чем же она заключается?

Здесь, как мы видим, – и это вполне справедливо – учитывается взаимная связь звучания и значения. Хотя, если «отображение предмета» устанавливает постоянную и непрерывную связь с определенным звучанием, следовало бы, вероятно, уточнить, со звучанием чего эта связь устанавливается, то есть имеется ли здесь в виду фонема, корень, все слово в целом… То, что отображение действительности входит в структуру слова, ни о чем определенном не говорит, так как неизвестно, что же в этом слове остается помимо отображения действительности, и существуют ли в слове вообще элементы, не отражающие действительность. Потому приходится признать, что учет взаимосвязи звучания и значения носит здесь не строго логический, а скорее декларативный характер.

И это естественно, поскольку в данном определении вовсе не имеется в виду общая взаимосвязь действительности и человеческого сознания: речь идет лишь о пассивном отражении действительности в сознании человека, как будто человек – это некое безучастное зеркало. Но ведь даже и марксистская теория отражения вовсе не сводит человека к зеркалу и определяет совсем иной масштаб постановки проблемы; вторичность человеческого сознания по отношению к данному нам миру ни в коей мере не отрицает деятельность сознания человека как деятельность творческую и преобразующую.

Если существует независимое от человеческой личности некое сознание, которое отражает мир, то это, по сути, то же самое, что и мир, который отражает сознание. Дело здесь не в перестановке зеркал, а в гипостазировании сознания как такового. Но отвлеченное от живого и реального человека сознание есть не что иное, как пустое гегелевское Понятие. Если же не идти все-таки за гегелевским идеализмом, то следует признать творческую активность восприятия человеком данного ему мира, то есть его неизбежную личностную интерпретацию действительности в процессе восприятия. Общечеловеческое, то есть надындивидуальное начало в человеческой личности и дает определенную и всегда подвижную общность интерпретации действительности, реализуемую в общенациональном и – при другом уровне обобщения – человеческом языке вообще. До тех пор, пока диалектика общего и индивидуального останется живым принципом нашего мироотношения, человек не сможет быть попросту отодвинут в сторону, ибо он «застит вещи» лишь для отчаявшегося в добре и истине скептически настроенного мыслителя.

В определении «значения», суммирующем многие лингвистические взгляды, у О. С. Ахмановой человек, несмотря на декларируемую взаимосвязь содержания и выражения, все же, как это и естественно для большинства специально лингвистических исследований, решительно отодвинут в сторону. Таким образом, и «знак», определенный ранее через «значение», есть элемент языка, принципиально не связанный с его человеческой природой, ибо само «значение», как и вообще язык, если исключить интерпретационную