Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

ковры, портьеры, часы на каминах — атмосфера преемственности, наследования и достатка. Чувствуется стабильность, есть уверенность, что эти люди устроились и живут, нанизывая ровные, круглые и гладкие дни на нитку жизни… Спокойствие несмотря ни на что!

Мы открываем железную калитку, проходим через палисадник и стучимся к адвокату. Открыл он сам. Еще молодой, полный и приятный, как пуховка для пудры. Такой, о котором можно сразу сказать: его родили, выкормили, выучили, дали денег, женили и устроили. И ему хорошо. Вежливый, ведет нас в кабинет, садимся, я говорю ему, в чем дело. Рассказываю всю историю нашей фабрики, рассказываю о жизни наших бывших рабочих после перемирия, рисую сепией нашу судьбу во Франции, из которой немцы не хотят нас выпустить и в которой практически невозможно найти работу (некоторое преувеличение), если ты не француз. К примеру, мой коллега (ответчик) живет в гостинице с тремя другими соседями по комнате, один из которых, работая у немцев, хорошо зарабатывает и помогает другим, у них общая касса, один готовит, и т. д. и т. п. Через каждые пять слов я говорю: «mon cher Maître»[386], строю сложные предложения, вставляя редкие слова; мне удается заинтересовать адвоката нами и нашим случаем. В итоге он заявляет, что сомневается, что его защита поможет предотвращению неприятных последствий правонарушения, потому что с 15 ноября 1941 года отменены условные приговоры в отношении преступлений в продовольственной сфере. К тому же прокурор очень строгий и педантичный, но он постарается faire tout ce qui est humainement possible[387], тем более он видит, что имеет дело с людьми qui ne sont pas, enfin, quelqu’un…[388] Оценил нас по достоинству! Я улыбнулся и бросил несколько сентенций о человеческом лицемерии:

— Я уверен, что судьи и сам прокурор будут судить этого человека и сотни других за ветчину и сало в чемодане после сытного обеда, наполовину состоявшего из продуктов, купленных на черном рынке…

Адвокат засмеялся:

— Только не прокурор; я его знаю; это человек, способный умереть от голода, если бы существовал такой закон. Он точно не прикоснется к тому, что незаконно.

— А-а, эдакий Катон Старший, caeterum censeo Carthaginam delendam esse[389], но то, что было хорошо для Карфагена, не обязательно должно относиться к нелегальной торговле, — говорю я с иронией.

Мне кажется, нигде нельзя продать дороже и с большей пользой собственный интеллект и высшее образование, чем во Франции. Здесь единым и высоким уровнем образования считается аттестат об окончании средней школы и какой-нибудь профессиональный курс (в 1938 году было получено 8000 аттестатов зрелости во Франции и 36 000 аттестатов зрелости в Польше), а все, что превышает эту посредственность, считается выдающимся, привлекает внимание, вызывает уважение.

После латинской цитаты (сетерум сенсеó Картажинам…), произнесенной мной, впрочем, с безупречно французским акцентом, адвокат посмотрел на меня по-другому. Я продолжал: ничего не изменилось; одно и то же лицемерие; возмутительное, как возмутительна для меня всегда была смерть Люсьена де Рюбампре{3}…

Я очаровал его. Несмотря на то что адвокат спешил на обед, он рассказал, что учился в Париже («А вы где?»), что его отец является местным нотариусом и что он идет к родителям обедать, что это его дом, мы разговорились. Он изложил вкратце план защиты:

— Я буду делать акцент на том, что ваш коллега оказался во Франции не по своему желанию, что он, работая здесь, защищал те же интересы, что и все мы; что он обречен на пребывание вдали от родины вследствие чрезвычайных ситуаций, не знает языка, у него нет никого, кто мог бы ему помочь; что он вынужден был искать способы приобретения продуктов таким путем, не имея друзей и «знакомых» поставщиков в своем районе, и т. д. и т. п. В конце концов, он является одной из многих жертв нашего правительства (во Франции всегда во всем виновато правительство, козел отпущения, на которого можно свалить абсолютно все), которое заставило его работать, когда в нем была нужда, а теперь оставило его практически без средств к существованию и без возможности вернуться к семье.

— Отлично, — поблагодарил я его любезно и тепло, — до встречи в суде. Мой С. успокоился, я устроил ему все, как лучшая нянька. Мы пошли искать ресторан. Какая-то женщина дала нам адрес ou vous déjeunerez pas cher et convenablement[390].

Просторная светлая комната, пусто, еще нет двенадцати. Дух французского трактира — спокойно, богато, вкусно; чувствуется, что еда здесь — ритуал. В центре весело потрескивает большая железная печь, у стены пианино. Я сел и начал что-то наигрывать. Из кухни вышла хозяйка и сказала тоном добродушной тети: «Ne vous gênez pas, Monsieur, jouez, jouez…»[391] В двенадцать стали подходить люди. Видно, что они обедают здесь каждый день, возможно, в течение многих лет, завсегдатаи. Рантье и пенсионеры, доживающие свои дни вдали от парижского котла в тихой провинции. Официантка подала меню. Все читают внимательно, то и дело подзывают мадемуазель кое-что уточнить. После принятия решения кто что будет есть, наступает момент тишины. Почти за каждым столиком кто-нибудь достает лекарства и принимает их перед едой. Чисто и элегантно одетый старик педантично добывает таблетку из тюбика, бросает ее в стакан, наливает немного воды, размешивает, потом долго рассматривает на свет, хорошо ли растворилась. Сосредоточенно, как священник, пьющий вино у алтаря, проглатывает содержимое. Пожилая дама, богато одетая, немного а-ля 1900, благоговейно отсчитывает капли, бесшумно двигая при этом губами, как во время молитвы при чтении розария{4}. Другой старик наливает в ложку сироп. Рука у него дрожит, и горлышко бутылки при ударе о металл издает тихий звук.

Я смотрю и слушаю, вижу и чувствую нечто такое, что можно сравнить с моментом, когда человек почти засыпает. Тишина, спокойствие, расслабленность, нужно пошевелить ногой или рукой, чтобы не заснуть окончательно. Я проснулся, когда официантка поставила перед нами вино, хлеб и салат из свеклы. Мы едим обед, к сожалению нисколько не напоминающий былые времена. Три года назад здесь за 20 франков можно было съесть столько хорошего, теперь же салат, небольшой кусок мяса, апельсин, стакан вина и кусок хлеба стоят 18 франков. И все это на драгоценные карточки. За чашкой кофе с коньяком (дополнительно 4 франка) я читаю толстую книгу со списком всех городов департамента Уаза и информацией о них. Нахожу Санлис: две аптеки, дом для престарелых (maison de retraite), приют для нищих, три адвоката, три врача, два нотариуса и т. д., и т. п. В конце указатель местных