Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

обществ и ассоциаций. Я протер очки; в этом маленьком городке их было тридцать: общество стрелков из лука, любителей арбалета (не путать: лук — это одно, а арбалет — совсем другое), охотников, рыболовов, шахматистов, друзей деберца{5}, ветеранов, несколько благотворительных обществ под руководством дам с именами «Мадам де» и «Мадам де ля» (noblesse oblige); трудно все запомнить. Должен признаться, это произвело на меня впечатление. Можно сомневаться в жизнеспособности этих ассоциаций и их целесообразности, но поражает их количество и прежде всего аполитичность. Нет, просто одни любят стрелять из лука, другие из арбалета, третьи играть в деберц, и все свободны. Они собираются, потому что у них есть время, делают это для удовольствия, и снова меня переполняет зависть из-за того, что они могут себе это позволить. Изобилие… мечта 98 % поляков, живущих в собственной стране кочевой жизнью, в погоне за бóльшим куском хлеба, без ощущения стабильности, с головой, полной идей, идеалов, схем, бог знает чего еще, претензий к другим, ко всему миру, образованных, неприкаянных интеллигентов, снобов, художников с талантом и без — постоянно с пустыми карманами, к тому же обреченных на вечные страдания за родину. Если человек иногда такое говорит, то не из-за презрения к Польше, просто из-за обиды на нашу судьбу, на вечное невезение, на зависть, когда видишь других, чаще всего менее достойных. Ничего не делают, не жертвуют, не страдают, и судьба им улыбается. Что делать!.. Неудивительно, что в итоге единственным убежищем и утешением для нас становится национальный мистицизм. Сердце, мысли, чувства, океаны вечно недооцененного героизма — против мошны с золотом. Неравная борьба, в которой, постоянно уступая, мы все еще верим в собственное превосходство. Приходится утешать себя, чтобы не выругаться.

Выходим из трактира и медленно идем в суд. Во дворе суда движение; люди останавливаются и разговаривают, группами входя в здание. По широкой лестнице входим в зал суда. В середине лестницы на стене большая картина: Мария-Антуанетта на телеге по дороге на гильотину. Картина выполнена в манере официальных полотен — увеличение с фотографии. Несмотря на это, картина производит впечатление именно здесь, в готическом полумраке, очень напоминающем Консьержери{6}. Толпа, создающая толчею на лестнице, та же, что и на картине, та же атмосфера тупости, зависти, жестокости, подавленной наглой трусостью, одним словом, все свойства массы. Похоже, какие-то тайные нити связывают эту картину и изображенную на ней сцену с реальностью. Во Франции нечто неосязаемое из той эпохи сохранилось до сегодняшнего дня. Я остановился. Какой-то человек похлопал меня по плечу: «Dis donne, mon vieux, sennes un peu à droite, on peut pas passer»[392]. Я подумал про себя: «Вот оно, именно то, к тебе обращаются на „ты“». Он посмотрел на меня, засмеялся и, кивнув головой в сторону картины, бросил: Pauvre fille[393].

В зале суда холодно, публика одинаковая: местные фермеры, в целом НАРОД — французский народец, в нем много разных социальных слоев, но вместе взятые они образуют один слой. Немного bourgeois[394], немного пригородной или городской бедноты, немного крестьян, кое-где и кое-что «лучшее», что сливается в единое целое, все смешалось и перемешалось. Социальный горох с капустой.

Рядом со мной сидят два старых гражданина, воняющих вином и махоркой. Они пришли в суд развлечься и послушать. Спорят профессионально, с полным знанием права, присущим каждому французу. Суд еще не вошел, поэтому все болтают, курят, естественно не снимая головных уборов. Семейно-трактирная атмосфера. Сквозь толпу проталкивается человек, несущий на спине другого, без ног. Туловище и руки, на лацкане пиджака пожелтевшие ленточки орденов и розетка ордена Почетного легиона. Знакомые громко встречают его и усаживают впереди меня. Мои соседи хлопают его по плечу.

— Bonjour, mon vieux[395], как ты сюда попал?

— Точно не пешком (à pied), — хрипло смеясь, отвечает тот, довольный шуткой. Остальные тоже смеются.

Внезапно вошел возный{7} и крикнул: Le Tribunal! Сразу стало тихо, сигареты погашены, головные уборы сняты. Председатель и двое судей в тогах и биреттах сели за стол, прокурор с одной стороны, писарь — с другой; адвокаты — на скамьях вместе с обвиняемыми. Дела посыпались одно за другим, быстро, серийно.

Две девушки такого вида, который только Бальзак был бы в состоянии описать. Человеческие отребья, рыжие, в пятнах, ужасные. Им предъявлены обвинения в краже одежды из виллы, занятой немцами. Богатое криминальное прошлое, игриво и ехидно отмеченное председателем. Что-то типа: «Ну, ну, мы знакомы mes enfants[396]; в 1937 году мелкая кража, потом бродяжничество, потом опять привод…» Девушки цинично улыбаются.

— Что на этот раз? На вилле только первый этаж был занят немцами, а mademoiselle взяла одежду из гардероба (placard) в кухне на втором этаже?

Девушка молчит, вмешивается ее адвокат:

— Да, они спали с немцами на первом этаже, а ночью она elle est montée dans la cuisine pour, pour…[397]

Председатель:

— Oui, elle est montée au premier étage pour se remonter après les émotions de rez-de-chaussée…[398] — заканчивает он «spirituellement»[399] (смех).

Адвокат (смеясь):

— C’est ça[400], она немного устала и хотела выпить воды, vous comprenez…[401]

Председатель:

— Et au lieu de prendre de l’eau fraîche, elle a pris un борьбе, deux robes, des draps et quelques ouiller d’argent comme souvenir…[402] (смех). Адвокат даже не пытается защищать; приговор: два года тюрьмы. Дело второй девушки; адвокат в возрасте, толстый и лысый, произносит заключительную речь очень патетично и красиво. В ней он говорит о святой Магдалине, о жрицах Астарты. Председатель слушает с интересом; видно, что ему забавно и любопытно. Без толики смущения адвокат продолжает с еще большим пафосом, цитируя Священное Писание. Здесь пафос имеет право на жизнь, как и любая другая форма высказывания. Во Франции не важно, ЧТО говорят, но бесконечно важно, КАК говорят. Поэтому здесь можно сказать многое, лишь бы форма была сохранена. Восхищение формой и преклонение перед ней настолько вошли в плоть и кровь французов, что перед ними капитулируют и содержание, и даже противоречащие этому содержанию чувства. Если ты умеешь говорить, тебе позволяется сказать всё.

Председатель, достаточно позабавившись, прервал адвоката: «Насколько я знаю историю, святая Магдалина действительно была игривой жеманницей (une femme galante), но не воровала, вы слишком далеко зашли, mon cher maître». Махнул рукой, прочел приговор: полтора года тюрьмы.

Дела сыплются одно за другим, живо, темпераментно. Мелкие кражи, присвоения, преступления на черном рынке, только одно избиение.