Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Платим и идем на вокзал. Стемнело, чувствуется легкий морозец. Подъезжает поезд. Я сажусь в углу, засыпаю и просыпаюсь на Северном вокзале. Мы заходим в бистро выпить грог с сахарином. Хозяйка сидит у кассы с кошкой на коленях и гоняет официантов, две вышедшие в тираж filles[412], хрипло кашляя, разговаривают между собой.
Я поднимаю воротник и выхожу. Под ногами грохочет метро.
9.1.1942
Сегодня утром большое оживление. Исчезли немецкие посты на парижских окраинах. Люди комментируют эту новость по-разному и радуются, что немцы потихоньку покидают город. Ожидается переезд правительства во главе с Петеном из Виши в Париж. Слухи. В любом случае парижский народец радуется и говорит, что: ils foutent le camp, nous serons libres[413]. И все в хорошем настроении. Немного им надо. Однако меньшие оптимисты утверждают, что это небольшая экономия сил перед большими весенними расходами. Новогодняя речь Петена не была опубликована в газетах оккупированной зоны, что вызывает всеобщее любопытство. «Что сказал маршал? Наверное, что-то, что не понравилось немцам», и, конечно же, появляется ряд домыслов. А в целом похоже на хорошую постановку. Якобы запрет на публикацию повысит «патриотический» авторитет старикашки и ее будут здесь читать с тем же интересом, что и лондонские листовки.
Снова приехал Тадзио. Он ездит между Варшавой и Парижем как «министр сбыточных дел», по его собственному выражению. На этот раз Яночка, его жена, прислала нам в подарок кусок сала и колбасу. С ноября мы благодаря Польше обеспечены основными продуктами питания, которые так трудно здесь купить. Парадокс. Когда я рассказал об этом одному французу, он выпучил глаза и спросил: «Как такое возможно, что в Польше легче с продуктами, чем у нас?» «Мы не сотрудничаем с немцами», — ответил я.
13.1.1942
Знакомая француженка дала мне сегодня новогоднюю речь Петена, «контрабандно привезенную» из неоккупированной зоны. Наверное, само правительство организовало эту «контрабанду». Текст является шедевром изворотливости языка, с помощью которого столько всего можно сказать, вроде бы ничего и не говоря, или не сказать ничего, вроде бы говоря о вещах важных и глубоких. В этой речи есть и то и другое. Петен говорил только о Франции, правда, о побежденной Франции с полусвободным правительством, но о Франции всегда живой, великой и творческой в сфере духа. «Франция не может оставаться равнодушной к происходящим событиям. Puissance européenne, la France connaît ses devoirs envers l’Europe. Puissance civilisatrice, elle a conservé dans le monde, malgré sa défaite, une position spirituelle privilégiée»[414]. Шарманка.
«Исключительность ситуации во Франции не может остаться незамеченной для Германии, elle lui (Германия) suggérera, nous l’espérons, une atténuation du statut qu’elle nous a imposé après sa victoire. Le rapprochement sincère des deux nations, souhaité par les Gouvernements et par les peuples en découlera Notre dignité s’en trouvera restaurée; notre économie soulagée»[415]. Потом, чтобы иметь возможность в случае чего отступить и ослабить этот, будем справедливыми, единственный коллаборационистский отрывок, Петен добавляет несколько более смелых слов: «Mais le conduite d’une politique française, inspirée des seuls intérêts français, exige le resserrement de l’unité française. Or, l’unité des esprits est en péril»[416]. Жалуется на непонимание между двумя зонами, свободной и оккупированной, и сетует, что Франция поддалась достойной сожаления иллюзии ложного мира. Он называет дезертирами всех, кто в прессе, по радио, как в Лондоне, так и в Париже, стремится нарушить единство. Новая конституция скоро будет готова, но она может быть подписана только в Париже и вступить в силу только на следующий день после освобождения. Петен обращается ко всем с просьбой работать, доверять и сохранять единство. «Dans l’exil partiel auquel je suis astreint, dans la demi-liberté qui m’est laissée, j’essaie de faire tout mon devoir»[417].
Все немного растроганы, общественное мнение однозначно: старик тянет время и маскируется. Но слишком много фактов этому противоречит. В итоге Виши — сфинкс без секретов.
16.1.1942
К. дал мне сегодня на продажу сто долларов, которые он сам не смог продать, потому что это старые доллары, так называемые большие. Я решил попробовать продать их месье Жозефу и к вечеру оказался в дебрях улочек в районе улицы де Фран-Буржуа. Осторожно вошел в бистро и шепнул хозяйке: «Месье Жозеф…»
Некоторое время она изучала меня внимательно, и когда мой причудливый наряд парижского loustic[418] показался ей убедительным, она наклонилась и скорее губами, чем голосом, ответила коротко и резко: «Il est pincé»[419].
Я все понял и быстро вышел. Его посадили. Il est pincé — точный и выразительный «профессиональный» термин на demi-argot[420] темных делишек. Что-то типа ласкового: «его щипнули», как утка отщипывает клювом сухой стебель травы.
После я заехал в антикварный магазин пана Зыгмуся. Было уже темно, я с трудом нащупал дверь магазина и тихо вошел. Пан Зыгмусь сидел за столом, освещенным вычурной керосиновой лампой, кустарным способом переделанной в электрическую, и с усилием натягивал ботинок. На столе стояла большая бутыль соляной кислоты. Маленький черный котенок сидел на полке над столом и играл с маятником в ампирных часах, которые остановились, вероятно, в последний час своей эпохи и больше не ходили. Пан Зыгмусь сопел, котенок трогал лапкой маятник, с тихим звоном ударявшийся о золотые столбики.
— Добрый вечер, пан Зыгмусь! Хотите отравиться кислотой?
— А-а-а, добрый вечер, привет… нет ничего лучше для мозолей, чем соляная кислота. Вот я себе, того, вот здесь, кислотой, черт бы побрал этот ботинок… — Язык у него заплетается, все «л» произносятся бесконечно (самая легкая для произношения буква для человека в пьяном состоянии), я вижу, что он, как обычно, наклюкался, и даже больше, чем обычно.
— Вы сегодня, похоже, не в форме, — говорю я.
— Пан… я пьяный в ж…у, мне сегодня дали совет… пф-ф-ф… пан… — и тут он
