Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

был в отпуске в департаменте Тарн. Маленькая деревня, затерянная в ущельях, дорог нет. Однажды прибегает ко мне женщина и просит, чтобы я отвез ее мужа к знахарю, доктор уже не помогает. Он умирает. Боли у него где-то в ж…е, он начал синеть, пожалуйста, отвезите его. Я был на машине. Вытащил мужика из кровати, посадил в машину, и мы поехали. Дорога ужасная, машина прыгает, мужик стонет. Заехали наконец куда-то выше. Спрашиваю, где знахарь. Говорят, в поле. Снова пятнадцать минут езды, знахарь косит сено. Я окликнул его, вынес мужика. Тот стонет, корчится от боли, стоять не может. Знахарь спрашивает, что с ним. Я говорю, что-то в ж…е. Он снял ему штаны, заглянул в очко, что-то пошептал, поводил руками, подул, продул (теперь не только я слушаю, слушают все, а рассказывающий чиновник над кучей актов, представляющей ж…у больного, повторяет все движения знахаря) — что-то еще пробормотал, плюнул и говорит, что все в порядке. Можно его забирать. Я посадил его в машину, больше он не стонал. Я думаю, точно до завтра не доживет. Едем. Такую дорогу вы не можете себе представить. Подбрасывало, трясло… Наконец доехали, крестьянина я передал женщине и пошел на рыбалку. На следующий день перед обедом приходит ко мне баба, жена мужика, гусь и курица под мышкой, две дюжины яиц, смеется. Месье, — кричит она, — муж мой выздоровел. Вы его спасли, он уже работает в поле. Думаю, сошла с ума. Иду с ней, смотрю и клянусь детьми: крестьянин ходит по полю. Еще немного покачивается, но ходит. Думаете, знахарь? У него были язвы в прямой кишке, его растрясло в машине, гнойники полопались, и ему сразу полегчало. Вся деревня говорила, что это благодаря знахарю. И что вы с этими суевериями будете делать?

Все смеются. Старики уладили дела, собрали документы, несколько раз с признанием прокричали: C’est pas mal, votre histoire[362] и вышли, согнувшись и снова что-то друг другу рассказывая. Во дворе остановились, покачались от смеха и пошли дальше.

St. Joseph, Je patron des cocus[363]. Вроде так. Цинично, потому что цинично, но логично, думаю я, глядя на курсирующую туда и обратно коробку от сигар. Я расслабился, и мне хорошо. Учреждение, а тихо как в антикварном магазине. Копаются в бумажках так же, как и сто лет назад. Можно десять раз, двадцать, пятьдесят и сто раз беситься, ругать Францию и французов, их организацию, а в сто первый раз поддаться очарованию этого «чего-то», этой атмосферы. Здесь все настолько связано с жизнью, с человеком, с его спокойным и налаженным бытом. Все имеет значение, каждая бумажка, каждый дом, каждая глупость переходит из поколения в поколение, находит свое место в жизни, имеет преемственность, откуда-то происходит и ЖИВЕТ. Как улицы, достопримечательности, дома и мебель. В других странах прогресс, жизнь бежит и с годами отбрасывает в сторону антиквариат и памятники, создавая из них музей. Что-то отслужило свой век и уходит на покой. Не становится частью современности, контакт разрывается. Памятники мертвы, их везде отставляют в сторону, и там на них можно смотреть. А во Франции люди постоянно смотрят на них и используют. Иногда они испоганят памятник архитектуры, разместив в нем, например, консультацию для беременных женщин или другое общественно полезное учреждение, но при этом в нем будет кипеть жизнь, ему не позволят умереть. Очарование Парижа, возможно, прежде всего в том, что памятники продолжают жить, а не хранятся в стеклянных шкафах, как где-нибудь еще.

Франк падает все быстрее.

24.12.1941

Совсем другие праздники по сравнению с прошлым годом. Как-то живее и веселее. Сегодня у меня выходной, и мне не нужно ехать на работу. После завтрака я сел на велосипед и поехал в город купить кое-что для Баси. Когда-то, довольно давно, мы шли по бульвару Капуцинок, и в витрине с бижутерией ей понравился маленький слоник — брошка для костюма. Сегодня я поехал туда и купил ее. К обеду вернулся домой.

Бася купила маленькую елку. После обеда я убирал комнату, мы заканчивали приготовления к Сочельнику. Вечером пришли наши гости — Лёля и Х. Два салата, борщ с ушками, цветная капуста с картошкой, макароны с томатным соусом, салат тутти-фрутти, пудинг, Лёля принесла маковый десерт и сухофрукты, Х. — вино. После ужина мы зажгли свечи и разложили подарки. Все мы тосковали по близким, и ни у кого из нас не было иллюзий, что это последний Сочельник вдали от дома. Уже поздно, стол наполовину убран. Бася ставит остатки ужина «в холодное место».

25.12.1941

Мы сидим дома, а я еще и в кресле, читаю Бальзака. И едим всё что можно. Праздник живота.

26.12.1941

Сегодня третья годовщина нашей свадьбы. Я как-то привык.

Утром мне нужно было в префектуру по делам. Поскольку мой «агнец» еще не пришел, я сел ждать на скамейку. Рядом со мной сидела пара нищих стариков. Она немного согнута, но еще полна жизни, он более вялый и безразличный. Оба в обносках, завернутые в невероятное количество тряпок, лохмотьев, платков, шарфов. В одежде десятки карманов и тайников, по которым каждый из них инстинктивно водил рукой, совершенно автоматически, словно желая убедиться, всё ли на месте. Иногда он или она доставали что-то и, почти не убирая руки от кармана, рассматривали на ладони, перекладывали в другой карман или оставляли там же. Они проводили инвентаризацию медленно и тщательно, слой за слоем, молча… Движения, похожие на тихое царапанье, только в разных местах. Потом она наклонилась в его сторону и начала поправлять ему шарф; затем сняла шляпу и вытянутым из тридцать восьмого кармана четвертого слоя обломком гребня долго причесывала два клочка его волос на висках. Наконец она достала кусок хлеба из лежащего у ее ног мешка, разломала на кусочки и стала класть ему в рот. А он жевал беззубыми челюстями и смотрел куда-то далеко вперед, а его борода при этом отплясывала дикий танец у верхней губы. Он был похож на кролика, к мордочке которого подсовывают листик за листиком. Время от времени старуха с нежностью почесывала ему подбородок, что-то довольно бормоча, почти мяукая, как кошка, облизывающая котят. Он позволял себя ласкать, равнодушный и вдвойне неподвижный по сравнению с безумной прялкой его челюстей. Умильная гадость. Невольно я подумал, что эти двое, возможно, счастливее, чем многие люди в мире.

27.12.1941

Фактически на одном дыхании я прочитал «Le curé de village»[364] и «Mémoires de deux jeunes mariées»[365] Бальзака. Трудно лучше определить и понять