Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

В этом году мягкий декабрь, тепло. И только пронизывающая все влажность отвратительна.

13.12.1941

Можно было бы назвать рассказ «Париж, 1941» и начать его таким образом: Самец встал с лежанки, приготовил себе утреннюю еду и, накинув на спину несколько поношенных шкур, отправился на охоту. Весь день он вынюхивал корм, встречал других самцов или самок, охотился обманом и хитростью, а добытую фасоль, горох в банках или масло, кофе, сахар запихивал в большой мешок на спине. И возвращался вечером в холодную пещеру, отдавал добычу самке, и та допускала его к себе. И такой была их жизнь в каменном веке, который назывался XX столетием, когда миллионы других самцов истребляли друг друга из любви к человечеству, ради блага будущих поколений, желая создать бронзовый век и следуя прямо в ледниковый период.

14.12.1941

Воскресенье. Мы сидим дома. Я читаю. Бася рисует. Я читаю «Без догмата»{45}, и кровь во мне закипает. Леона Плошовского следовало бы высечь крапивой по голой заднице, засунуть его голову в воду со льдом и пять дней кормить солеными сардинами, не давая пить. После чего заставить его честно работать. Хотя, черт знает, не создал бы тип такого пошиба и в данном положении философию: водно-сардинно-крапивную. Он вовсе не вымышленный персонаж — их полно вокруг. Темные интеллекты. Он должен, черт возьми, думать. Вместо того чтобы жить и думать, он только думает, и ему кажется, что он — нечто большее, раз он НИЧЕГО не придумал. Такой калека и умственный урод знает заранее, что ничего не придумает, но все еще думает. Er denkt, er denkt, der Schlag hat ihn getroffen und er noch denkt[343]. Чем проще мысль по отношению к собственному «Я», чем она искреннее и прямее, когда основывается исключительно на коротких «да» или «нет», к которым она в конечном итоге всегда приходит; когда человек действительно хочет честно поговорить с самим собой, — проще жить. К сожалению, человек носит в себе постоянное и непреодолимое желание играть перед самим собой большую роль, имея не ахти какие способности. Носит в себе целый театр, даже не театр, а ярмарочный балаган, и играет целые спектакли. Зритель в человеке, «Я», воспринимает это самым серьезным образом, бурно восторгается, смотрит растроганно и мнет платок. И не чувствует фальши, потому что облекает свою мысль в слова, наслаждается формой, не чувствуя, что содержание-то дворовое.

Есть в человеке стремление к махровому самообману и снобский страх, чтобы перед самим собой, даже перед самим собой, не выглядеть интеллектуальным простаком. Никто не знает чужих мыслей, а люди чаще всего думают так, будто считаются с принятым мнением. И поэтому лукавят в отношениях с самим собой так же, как и в отношениях с другими людьми. По поводу и без повода. Бася сказала мне однажды: «Тебе легко говорить о простоте мысли, о ее ясности, поскольку ты счастлив». Я ей ответил: «Ошибаешься, подумай, насколько легко я мог бы стать несчастным». Я не ищу счастья, потому что пришел к великой истине, что я его нашел. Мне кажется, я неглубокий и поверхностный и не в состоянии быть станком, ткущим мысли. В любом случае, я не в состоянии быть Плошовским.

15.12.1941

Опять взрывы в районах расположения немцев в Париже и в пригороде. Сегодня «Bekanntmachung»[344] доводит до сведения, что будут расстреляны сто евреев, коммунистов и анархистов, и на евреев, проживающих в zone occupée, накладывается контрибуция в размере миллиарда франков. В объявлении они пытаются объяснить, что это не касается французов. Успокаивают. Французы все равно возмущены. Даже по «Радио Виши» деликатно намекнули, что они не одобряют подобные методы и смерть ста человек все равно метит во французов. Это осторожное возражение Виши с определенной точки зрения просто сенсационное, ведь такого рода мнение было выражено ими ВПЕРВЫЕ, тем более КОГДА РЕЧЬ ИДЕТ О ЕВРЕЯХ. Многие люди, с которыми я сегодня разговаривал, говорили мне: «Только сейчас, когда дело коснулось евреев, Виши протестует. Ne trouvez-vous pas cela un tout petit peu — étrange?…»[345] Можно долго заниматься домыслами, причем домыслами весьма антисемитскими. Это стали делать люди, которым раньше подобные мысли никогда не приходили в голову, и с этой точки зрения «протест» Виши скорее навредил, чем помог.

16.12.1941

Поездки в метро стали теперь одним из самых изощренных мучений в часы пик. В течение нескольких месяцев были сокращены поезда, вместо пяти вагонов сейчас ходят составы из четырех или даже трех вагонов. Уменьшено также количество поездов, и перерывы между ними теперь от пяти до семи минут в часы пик, от десяти до пятнадцати в другое время. Половина лампочек, как на станциях, так и в вагонах, выкручена, везде царит мрачное освещение. Эскалаторы и лифты не работают. Проходы, ранее предназначенные только для входа, служат сейчас и выходом. С шести до семи часов вечера метро превращается в ад. По переходам разливаются бурные потоки людей, сталкиваются друг с другом, толкаются и спешат на свои поезда. Сегодня я сел в метро на «Порт-д’Орлеан». На «Данфер-Рошро» было полно людей. Атмосфера моментально сгустилась. На каждой остановке определенное количество людей вылетало из вагона, как пробка от шампанского, другие протискивались в вагон, и двери снова с треском закрывались. Напоминает набитый портсигар: некоторое время его содержимое сжимается, и наконец щелчок — закрылся. Все потеют, вонь и духота. Я пересаживаюсь на «Страсбур-Сен-Дени». Меня выстрелило прямо в объятия плаката, любезно приглашающего французов на работу в Германию. Все стены в метро оклеены рекламой: L’ouvrier allemand vous invite. Allez travailler en Allemagne[346]. Приезжай на работу в Германию и т. д. В коридоре крик. Перед автоматическими дверями очередь людей, протянувшаяся до входных лестниц. На выходе с платформы сотрудник метро следит за тем, чтобы люди не входили через выход. Рядом с ним женщина с ребенком на руках, не желая стоять в очереди, хочет пройти на перрон и сесть в свой поезд. Но он не пускает ее. А люди из очереди кричат: Мадам, passez![347] Они орут и угрожают. Разъяренные ожиданием, они хотят, чтобы по крайней мере эта женщина прошла. Толпа жаждет разорвать служащего метро. Несколько мужчин в конце концов подскакивают к нему, женщины кричат: «Бросьте его на рельсы». Женщина проходит, люди ликуют. При этом целый град оскорблений сыпется на стража порядка. Idiot, imbécile, ballot…[348] Немецкие солдаты душатся вместе со всеми. Им тоже приходится ездить на метро, иногда едут целые отряды,