Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

возможности, много работает над Бахом, постоянно учится, абы что на рынок не выпускает, а если уж что-нибудь напишет, то «извольте заплатить». Все биографии о нем написаны в сумеречных тонах, ноктюрновые, меланхоличные. Шопен, плавающий над жизнью в туманах прелюдий, этюдов и т. д. А между тем, мне кажется, он был одним из самых нормальных людей тогдашней парижской эмиграции, художником с трезвым умом, открывшим свой стиль, и, удостоверившись, что этот стиль является одновременно и стилем эпохи, что его произведения востребованы, он совершенствует его и сознательным трудом добивается признания там, где его принимают не сразу. Письма простые, иногда капризные, неприхотливые и сдержанные. Сноб? Может быть. Но я предпочитаю его снобизм в сочетании с трезвым взглядом на вещи, к примеру, снобизму Мицкевича, который вызывает антипатию на протяжении всего парижского периода.

Я купил немного нот и после многолетнего перерыва снова начал тренькать на пианино. Я нашел у нас в Шатийоне старое пианино за сценой, эдакую закулисную рухлядь. И теперь, когда я стал читать ноты Шопена, я восхищаюсь им совершенно по-новому, мне нравится их простота и потрясающее качество работы. Если в них и есть меланхолия, то совершенно сознательная, обработанная. Гениальная простота, внятность, музыка не для сверхлюдей, никакой метафизики или идеи, просто музыка. С полной бескомпромиссностью польского сердца и польской чувствительности. Насколько он был умным, видно в каждом письме. Очаровательный интеллект спокойного человека и сильного художника; талант служил Шопену, а не, как это часто бывает у славян, человек служит таланту. Доброе сердце, восхитительный скептицизм и ирония, много самоиронии, как у всех людей, отдающих себе отчет в собственной ценности, — мысль простая и жизненная, немного эгоизма. Как претенциозно и грубо на его фоне выглядит Жорж Санд, штампующая романы конвейерным способом, провозглашающая направления и мысли с беспокойством недоласканной самки и попадающей в конце концов в типично французскую грязь. Читая письма, я представляю, как он сидит за роялем, смотрит на это и оценивает вещи так, как они того заслуживают. Наконец ему все надоедает, и он разрывает связь, разрывает хладнокровно, взвешенно и корректно.

После обеда в кино на «Игроке» по Достоевскому. Пьер Бланшар{33}. Прекрасно сделанный фильм — погружение в достоевщину. Интересно, до какой степени французы вживаются и воспроизводят настроение и атмосферу вещей такого рода, казалось бы, им совершенно чужих. Может, потому, что так же, как у русских, у них есть склонность к «техническим» порывам и комплексам, не имеющим ничего общего с реальными чувствами. Они мастера бесчувствия, рациональных преступлений и математическо-абстрактных душевных комплексов, возникающих под влиянием не чувства, а мысли. Для меня весь Достоевский прежде всего искусственный. Настолько искусственный, что абсолютно меня не трогает.

Кроме того, у него феноменальная способность воспроизводить нравственную грязь. У Золя есть много черт, близких Достоевскому. Французы стремятся к умению воспроизводить нравственную грязь, ее духовные свойства.

Киножурнал утешительный. Чертов клоун посещает зимние квартиры своих солдат. Пусть зимуют.

18.11.1941

Тадзио приехал из Минска Мазовецкого в отпуск в Париж. Ужинал у нас. Привез нам целый чемодан вещей из Кракова. Вся семья скинулась, чтобы его наполнить. Ханка{34} привезла его в Варшаву, была в семье Тадеуша — сказки из тысячи и одной ночи.

При виде рубашек и кальсонов отца, которые прислала мать, мне хотелось плакать. У самих нет, а посылают мне… Конфеты от Пясецкого, сигареты… И Тадзио, рассказывающий о Польше. Еще в воскресенье он был в Варшаве, а во вторник вечером сидит у нас. Я не склонен к патриотическим эмоциям, но был растроган. Острая тоска по стране, по родителям, по Ханке и Франеку, по Марине, по всем. Только сейчас я ощутил (возможно, впервые) наше одиночество, чуждость окружающего мира и уже почти три года совершенно другой жизни, в которой многие чувства потускнели под влиянием постоянного «не сдаться». От Тадеуша, от присланных вещей повеяло ветром и запахом «собственности», «своего» и «нашего». А Тадзио рассказывал о надежде, которой там живут, рассказывал о себе, о других, обо всем.

19.11.1941

Чего только они нам не прислали… Мы никак не можем успокоиться. Даже деньги, что меня просто смущает. Мы сами не знаем, что с нами происходит со вчерашнего вечера. Краков приблизился на расстояние руки. Иногда кажется, что война вот-вот кончится, что мы уже возвращаемся, что сначала к нам кто-то приедет.

Мне казалось, я так сильно привязался к нашему окружению и жизни. А сегодня по дороге домой смотрел на все вокруг как в день приезда сюда. Чуждость — в лучшем случае поверхностное и необязательное знакомство.

20.11.1941

Вечером мы встретились с Тадеушем у Росинкевичей. Росинкевич хочет возвращаться и разговаривал с Тадеушем три часа, расспрашивая про Польшу. Это было очень интересно. Тадзио говорил о том, что знал; чего не знал, о том не рассказывал. Я его знаю. Наконец конкретные факты.

Вейган подал в отставку, ему надоело сотрудничать. Ходит много слухов. Все большую роль играет Северная Африка. Англичане предприняли в Ливии большое наступление и утверждают, что идут вперед. Общее мнение: немцы начинают проигрывать войну и, в общем-то, уже проиграли ее. Будущее время совершенного вида.

23.11.1941

Тадзио бегает, высунув язык, и скупает все подряд. Мы его почти не видим. Только сегодня вечером мы встретились с ним в польском ресторане на Сен-Поле. Порция жареной курицы стоит 45 франков. Немцы взяли Ростов.

Что будет с Африкой? Говорят о предстоящей встрече Геринга и Петена. Германия хочет заполучить флот, Тунис и Марокко. С другой стороны, ходят слухи, что в решающий момент Африка оторвется от метрополии и провозгласит себя свободной. Петен разведет руками и скажет немцам: завоевывайте.

Постоянно говорят, что политика Петена — оттягивание времени, что он не хочет реально сотрудничать с немцами. В это трудно поверить, как и в то, что Африка посмеет оторваться. Если немцам отдадут флот и Африку, то я не знаю, что Франция будет делать после войны. Откуда такая низость, отсутствие духа и амбиций? Если аббат Трюбле сказал, что Вольтер — это «совершенство посредственности», то у меня иногда возникает желание сказать то же самое обо всей нации и об образе мышления людей. Когда говоришь о войне с французом, даже очень умным, можно заворот кишок схлопотать. У них нет никакого видения будущего. Для одних — это классовая война, и ее рассматривают с классовой точки зрения, как своего рода европейскую революцию; другие говорят о Франции так, будто это все еще та Франция, которая прекратила свое существование в июне прошлого года; некоторые даже не