Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

И Руссо, который далеко не всегда был рассудительным, прекрасно знал, что он делает, когда пришел просить его в замке Ла-Шевретт. Мне неиз­вестно, как приняла тебя худосочная маркиза д’Эпине, о возвышенный создатель «Эмиля», но наверняка она, зна­комая с тобой, встретила тебя не лучше, чем приняла меня незнакомая со мной Маргарита.

Вслед за Маргаритой спустился г-н Ледюк, который, разумеется, узнал меня.

С этой минуты гостеприимство приобрело гигантские масштабы. Мне предоставили лучшую в гостинице ком­нату, комнату мадемуазель Рашель. Ледюк решил обслуживать меня за ужином, а Маргарита поже­лала нагреть мне постель грелкой.

Что же касается меня, то я имею привычку принимать в подобных обстоятельствах все, что мне предлагают.

Как Вы понимаете, дорогой друг, мне пришлось рас­сказать свою историю г-ну Ледюку. Как могло случиться, что в четверть второго ночи, придя пешком, с маленьким свертком под мышкой и промокнув до костей, я посту­чал в дверь «Белой лошади» в Монморанси? Неужели в Париже вспыхнула революция против писателей, своего рода 31 мая, и я как изгнанник, подобно Барбару и Луве, явился просить убежища?

К счастью, ничего подобного на самом деле не про­изошло. Я успокоил г-на Ледюка и заявил ему, что при­ехал сюда всего лишь для того, чтобы провести день или два в Ангене, но, не найдя там ни ужина, ни комнаты, ни постели, был вынужден продолжить путь до Монмо­ранси.

Господин Ледюк испустил вздох, в котором самым красноречивым образом прозвучало «Ти циоцие[23]» Цезаря.

Я поспешил объяснить г-ну Ледюку, что приехал в Анген не ради удовольствия, а чтобы поработать там.

— Ну что ж, — ответил г-н Ледюк, — вы поработаете не в Ангене, а в Монморанси. Здесь вас будут меньше беспокоить.

В этих нескольких словах «Здесь вас будут меньше беспокоить» была заключена такая глубокая печаль, что я поспешил в свой черед ответить:

— Конечно, и я останусь здесь не на два дня, а на неделю.

— О, в таком случае, — сказал мне г-н Ледюк, — если вы останетесь здесь на неделю, вы поработаете над тем, о чем сейчас даже не подозреваете.

— И над чем же я поработаю?

— Над путешествием в Калифорнию.

— Я? Полноте, дорогой господин Ледюк, вы с ума сошли!

— Подождите до завтра, и вы еще поблагодарите меня за это предложение.

— Ладно, подождем до завтра; впрочем, я лучше всех на свете умею пользоваться непредвиденными возмож­ностями: однажды я вместе с Доза совершил путешествие в Египет, никогда не побывав там. Найдите столь же остроумного, как Доза, человека, приехавшего из Кали­форнии, и я вернусь туда вместе с ним.

— У меня есть как раз тот, кто вам нужен: молодой человек, вернувшийся оттуда совсем недавно, причем с уже готовым путевым дневником, настоящий Жиль Блас, поочередно попробовавший себя в качестве носильщика, золотоискателя, охотника на ланей и на медведей, гости­ничного слуги, виноторговца и старшего помощника командира судна, на котором он вернулся из Сан-Фран­циско через Китай, Малаккский пролив, Бенгалию и мыс Доброй Надежды.

— О, вот это мне подходит, дорогой господин Ледюк!

— Ну я же вам говорил!

— Понимаете, дело в том, — сказал ему я, — что я вижу в Калифорнии совсем не то, что видят в ней дру­гие.

— И что же вы в ней видите?

— О, это был бы слишком долгий разговор для такого позднего часа. Сейчас два часа ночи, я отлично согрелся, прекрасно поужинал и великолепно устроился на ночлег. До завтра, господин Ледюк.

На следующий день г-н Ледюк представил мне своего путешественника. Это был молодой человек лет двадцати шести, с умным взглядом, черной бородой, приятным голосом, загоревший под солнцем экватора, который он недавно пересек четыре раза.

Стоило мне поговорить с ним минут десять, как я при­шел к убеждению, что такой человек должен был при­везти с собой чрезвычайно интересный дневник.

Я прочел этот дневник от начала и до конца, и мне стало понятно, что я в самом деле не ошибся.

Именно его я и посылаю Вам: он почти не переделан, почти не исправлен, и я не внес туда никаких добавле­ний.

А теперь позвольте мне сказать Вам, мой дорогой изда­тель, по поводу Калифорнии то, что в тот вечер я так и не сказал г-ну Ледюку, сославшись на поздний час и нашу общую усталость.

То, что я хотел ему сказать, представляет собой в боль­шем масштабе то же самое, что он сказал мне по поводу Ангена, который растет и набирается сил, тогда как Монморанси уменьшается в размерах и чахнет.

Железная дорога, иначе говоря цивилизация, проходит в ста шагах от Ангена и в полульё от Монморанси.

Как-то раз я видел на юге Франции небольшую деревню под названием Ле-Бо; некогда, то есть лет сто назад, это было веселое человеческое гнездовье, распо­ложенное на середине холма, богатое плодами и цветами, мелодичными песнями и дуновениями свежего ветра. По воскресеньям там в утренние часы служили обедню в белой церквушке, в окружении красочных фресок, перед алтарем, украшенным вышивками владелицы этих мест и позолоченными деревянными фигурками святых, а в вечерние часы танцевали под прекрасными смоковни­цами, кроны которых укрывали не только танцоров, но и усердных зрителей и веселых выпивох, три поколения славных людей, родившихся там, живших там и рассчи­тывавших там же умереть. Через деревню проходила дорога, кажется из Тараскона в Ним, то есть из одного города в другой. Деревушка существовала за счет своей дороги. То, что для провинции было всего лишь второ­степенным кровеносным сосудом, для этой деревни являлось главной артерией, аортой, заставлявшей биться сердце. И вот однажды, чтобы сократить расстояние на пол-льё, а путь — на полчаса, инженеры, даже не подо­зревая, что они совершают убийство, проложили другую дорогу. Новая дорога прошла через равнину, вместо того чтобы огибать гору, и оставила деревню слева, причем не так уж далеко, о Господи, всего-то в полульё! Это, конечно же, пустяки, но у деревни больше не было ее дороги. Дорога была ее жизнью, и вот внезапно эта жизнь отдалилась от нее.

Деревня стала чахнуть, тощать, впала в агонию и умерла. Я видел ее уже мертвой, совсем мертвой, когда в ней не осталось уже ничего живого. Все дома там пустуют, некоторые еще заперты, как в тот день, когда их обита­тели попрощались с ними в последний раз; другие открыты всем ветрам, и в пустом очаге кто-то разводил огонь, сжигая ломаную мебель: наверное, заблудившийся путник, а может быть, бродячие цыгане. Церковь еще сохранилась, сохранились и посаженные в шахматном порядке смоковницы; но в церкви больше не звучат пес­нопения,