Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

внутрь освобожденного помещения. Глядя на благообразное мучнистое лицо, невозможно было сопоставить этот облик с бесстыдными боевыми звуками, которые Рихтер слушал в течение четверти часа.

— Я уж думал, у меня мочевой пузырь лопнет, прямо как пузырь свободы, — сказал английскому джентльмену Марк Рихтер.

Алистер Балтимор на это сказал:

— I am sorry?

Такой фразой англичане выражают удивление. Фраза не означала, что Балтимор сочувствует тому, кто четверть часа томился под дверью. Рихтер в диалог не вступил, а ринулся в туалет.

Вернувшись (отсутствовал недолго), Рихтер снова увидел Алистера Балтимора в коридоре вагона; англичанин не вернулся в купе, а задумчиво изучал белоснежные степи, мелькавшие за окном. Что разглядел он в пустом пространстве? Возможно, галерист видел абстрактную композицию Сая Твомбли или же ему мерещились инсталляции Дамиена Херста? Кто же заглянет в душу торговца прекрасным?

Рихтер, однако, решил заглянуть:

— Скажите, Алистер, — спросил Марк Рихтер с той легкостью, которую допускает долгая совместная дорога и облегченный мочевой пузырь, — хотели бы вы, чтобы ваши представления о прекрасном стали общественной нормой?

— I am sorry? — снова сказал английский торговец.

Соня Куркулис деликатно скользнула между двумя мужчинами, просочилась в туалетную комнату. Ресницы опущены, движения тихие, замок не лязгнул, а мило щелкнул.

— Вопрос эстетический, но и этический одновременно. Вот, скажем, итальянский Ренессанс. Художник Микеланджело рисует титанов, а Рафаэль — гармонических красавцев. И художники хотят, чтобы человеческий род стал сильным и красивым. Чтобы люди уподобились образам картин. Или древние греки: Пракситель и Фидий. Они показывают нам стандарт гармонического облика человека. А вы, продавая полоски и какашки, хотите, чтобы люди были похожи на полоски? Или чтобы в голове у них были какашки?

Алистер Балтимор сдержанно посмеялся.

— В мои намерения входит раскрепостить сознание людей. А что им делать дальше, пусть люди сами решают.

— Убедительно. Люди решат, конечно. Могу ли я сделать вывод, что искусство, которым вы торгуете, соответствует идеалам демократического общества? Свобода, самостоятельный выбор, самовыражение?

— Безусловно.

Соня Куркулис столь же деликатно вернулась к собранию, поменялась местами с Жанной Рамбуйе — Сибирская королева величественно вошла в клозет.

— Вы правильно меня поняли, Рихтер. Рад, что до вас доходят очевидные истины. Да, спонтанность, радикальность, неприятие академических стандартов, даже вопиюще шокирующий жест — все это необходимо для выражения свободы.

— Значит ли это, что демократия Древней Греции или демократические идеалы ренессансных республик отличаются от демократических принципов сегодняшнего общества?

— Зачем к человеку пристаешь? — Жанна Рамбуйе, Сибирская королева, вышла из туалета легкой и величественной походкой.

— Powder room не лишена обаяния, — сообщила Жанна супругу.

Астольф вступил в чертоги клозета свободным шагом избранника демократического общества, с достоинством затворил за собой дверь.

— А вы, — продолжала мадам Рамбуйе, — по-прежнему рассуждаете о высоком?

— Марк затронул исключительно важный вопрос, — деликатно вмешалась нежная Соня Куркулис. — Я не раз говорила Кларе: не странно ли, что свободное искусство современности не создало портрета борца за свободу? Вот в тираниях есть портрет тирана! А где лик демократии?

— Как? А Макрон? А Зеленский? — с выражением, которое не поддается описанию, произнесла Жанна Рамбуйе. — У него такое милое подвижное лицо. А принц Чарльз? Байден, наконец? Их черты прекрасны, следует увековечить. Человечество запомнит…

И при этих словах сквозь дверь туалета донеслись звуки, несовместимые с рассуждениями о прекрасном.

— Может быть, вернемся в купе?

— Зачем? — сказал Рихтер. — Нас ведь не смущает ни война, ни цыгане. Согласитесь, Жанна, перистальтика вашего супруга — меньшее из зол. Давайте вообразим, что мы в салоне Рамбуйе. Кстати, Жанна, знаете ли вы, что в царствование Людовика Тринадцатого еще не было канализации? Слуги носили по залам горшки для фекалий. Дамы и кавалеры отходили за портьеру и облегчались. Алистер, в то время ваше искусство не нашло бы спроса: какашки были повсюду, вот сегодня, когда есть индивидуальные клозеты…

— Наш попутчик, — вел Алистер Балтимор светскую беседу, заглушая звуки испражнений Астольфа Рамбуйе, — не может привыкнуть к тому факту, что общество Запада стремительно меняется. И представление о прекрасном меняется также.

— Славянская душа просит мистики… — Жанна Рамбуйе заступилась за соотечественника. — Тайна и молитва — вот чего мы ждем от искусства.

Ее супруг Астольф вернулся из туалета, оправляя элегантный пиджак из темно-зеленого сукна, выгодно оттенявший его розовые щеки. Внедрившись в круг собеседников, Астольф Рамбуйе отверг роль сакрального в искусстве.

— Забыто раз и навсегда! Эпоха атеизма и картезианства и, главное, научное мировоззрение изменили представление о прекрасном. Демократию создает критическое мышление!

Тем временем у дверей туалета произошла небольшая баталия. Польская монахиня, несмотря на настойчивые требования куратора Грищенко, попыталась пройти внутрь ватер-клозета. Однако куратор плечом оттолкнул сестру Малгожату (подтверждая тезис о том, что сакральное обязано отступить) и прорвался внутрь клозета. Дверь захлопнулась, замок щелкнул, плацдарм был занят — и всем стало понятно, что Грищенко имел основания для спешки.

Оглушительные петарды Грищенко, затворившегося в кабинете общих удобств, заглушили последние слова аристократа, и Астольф, снисходительно улыбаясь, повторил свое утверждение:

— Носители европейской культуры ответственны за традицию критической мысли. Цивилизация Запада не отвергает христианских ценностей, напротив; но заповеди переведены в статус гражданских законов. Конституция демократии — вот наши скрижали.

Астольф Рамбуйе говорил негромко, с аристократической значительностью роняя слова; так аристократ рассеянно роняет платок и не оборачивается, отлично зная, что лакей тут же платок подберет. И точно: Соня Куркулис бросалась подбирать каждое слово Рамбуйе, со скорбным видом кивала.

— В европейском обществе невозможен произвол. В том числе и произвол так называемой веры.

— Как это верно… А вот в России…

— У нас во Франции, — ронял слова Астольф Рамбуйе, — нет фальшивых авторитетов, поскольку принято анализировать всякий факт. Вот маркиз де Кюстин сказал правду о России. Подверг анализу миф. Десакрализировал культуру.

— Как верно и горько… — подтвердила Соня Куркулис тихим, твердым голосом. Вероятно, таким голосом говорили парижские евреи, когда их на баржах сплавляли по Сене, чтобы отвезти в пересыльный лагерь Дранси для дальнейшей транспортировки в Майданек. — Нас обманывали с детства. Мы учили наизусть строчки империалиста, — сказала Соня, очень сильно скорбя о потерянном времени.

— Читали журнал «Дантес»? — обратился к застенчивой барышне Астольф Рамбуйе. — Я непременно достану вам пару номеров. Вам помогут публикации в «Дантесе», они вас ободрят. Мой круг находит публикации необходимыми. И маркиза, и баронесса… Впрочем, не буду называть имена… Но и они давно подписаны. Поверьте, французский аристократ умеет отличить подлинное от имитации.

— О, нисколько не сомневаюсь! С парижским вкусом… — теснота коридора мешала Соне Куркулис сделать книксен, поэтому она изобразила книксен на тонком акварельном лице.

Григорий Грищенко вышел из туалета, вытер мокрые руки о желтые панталоны и включился в общий разговор.

— Глобальная элита, — сметанный баритон заполнил пространство коридора, — считает Жоржа Дантеса знаковой фигурой.

Марк Рихтер был