Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

рад, что нет необходимости терпеть, как это приходится в Оксфорде. Поезд — нейтральная территория, даже салон Рамбуйе в экспрессе, идущем по снежным степям, не обязывает ни к чему.

— Дантес, — сказал Рихтер, — убил гения.

— Вы поклонник раритетной версии из советских учебников? — Астольф Рамбуйе засмеялся.

— Дантес — существо заурядное, — сказал Рихтер, — история обычная. Царь соблазнил жену великого поэта, потом убил поэта руками иностранного наемника. Устранил вольнодумца и прикрыл свое распутство. Наемник работал с удовольствием. «Не мог щадить он нашей славы, не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал», — написал другой русский поэт, Лермонтов. Царь за это стихотворение сослал Лермонтова на Кавказ, подтвердил, что причастен. Если бы здесь был мой старший брат, он бы рассказал подробности. На Лермонтова донес Бенкендорф, шеф жандармов: «Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное». Резолюция Николая Первого следующая: «Мы поступим с ним согласно закону». Все банально — царь покарал за сочувствие убитому вольнодумцу.

— Почему западный мир должен переживать за поэта Пушкина, — рассмеялся Астольф Рамбуйе, — если сам русский царь истреблял русскую культуру?

— Так бывает в России: истребляют собственное величие в угоду европейцам, потом приходит запоздалый патриотический угар. Знаете, Астольф, — сказал Рихтер неожиданно для себя, — это ведь и моя история. Я погубил свою семью именно так, от скуки и чванства.

— Это исповедь? — поинтересовался галантный мсье Рамбуйе. — Сожалею, но я картезианец и атеист.

— Не исповедь. Но мне действительно стыдно.

— Прекрати кривляться, — сказала Рихтеру прекрасная Сибирская королева, — терпеть не могу кающихся грешников.

— К тому же покаяние должно быть деятельным, — внушительно сказал мсье Рамбуйе. — Кайтесь так, чтобы дать урок другим! Помните чаадаевское «Россия существует, чтобы дать урок другим народам»? Урок того, как не следует поступать… Вот издаю журнал «Дантес», учу российского читателя. Не желаете участвовать в просвещении?

Рихтер отрицательно покачал головой.

— Вы меня не так поняли. Мне стыдно перед женой и перед Россией. Не перед правительством России, надеюсь, это понятно. Не перед Бенкендорфом. И вот что странно, Астольф. Стихотворение Лермонтова исключительно патриотично, об убийце Пушкина сказано так: «Смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы». То есть Лермонтов защищает язык и нравы России. И за этот патриотизм Лермонтова наказали?

Сибирская королева сказала:

— Аристократы и санкюлоты… Только сейчас поняла, откуда взялись игры в аристократов. Дантес, Кюстин… Дворцовые интриги! Вы в Брюсселе задумали операцию «Железная маска». Замена неуправляемой славянской нации на управляемую. Подменить одного брата другим. Взять узника Бастилии и посадить на трон. Подменить одну культуру другой.

— Вряд ли возможно, — сказал Рихтер. — Братья — не близнецы, здесь ошибка.

— Аристократы этого не знают. Они Россию на Украину меняют. И думают, что сойдет.

— Не в первый раз, — сказал Рихтер.

— Мы, европейцы, виновны в том, что не поняли русского величия? — Астольф все еще посмеивался. Он выбрал снисходительно-юмористический тон.

— Величие вашей культуры, Рихтер, нуждается в комментариях.

— Русское величие не нуждается в понимании.

Астольф Рамбуйе пожурил ученого ворона, своего товарища по колледжу:

— Марк Рихтер по мере приближения к своей родине становится все более русским. Тянет к духовным скрепам, Марк? Должен огорчить: культура России топчется на месте. Все те же имена, я лично устал повторять. Пушкин, Толстой, Достоевский, ну и еще Пастернак. Надоело! Больше и нет ничего! — Видимо, наболело у Астольфа; столько аристократического презрения к parvenu выплеснулось в этих словах, что супруга господина Рамбуйе отреагировала:

— Конечно, обидно. Но держи себя в руках. Кто же виноват, что у русских великая культура? Досадно тебе, сельскому жителю из Арденн. Потерпи. Ну, родился бы ты русским, у тебя и Чайковский был бы, и Рахманинов. А так — чем гордиться? Кровяной колбасой?

— Колбасой? — Астольф оскорбился.

— Латыши, они шпротами гордятся, — сказала госпожа Рамбуйе, играя бровями и глядя на акварельную барышню Куркулис. — Шпроты — это славно. Но это всего лишь копченая рыбешка. Нация культурой небогата. А у тебя-то — целая свиная колбаса! С размахом живешь, крестьянский сын!

Астольф Рамбуйе пробовал вставить реплику, не удалось.

— А что, разве еще что-то в Бельгии есть? Не заметила. Ах да, пиво! Ты нам расскажи, будь добр, про пивоварение.

Астольф Рамбуйе стал лиловым — лицо его приобрело оттенок кровяной колбасы. Он попытался вернуться к культурной тематике.

— Уважаемые европейцы, не ссорьтесь!

— А ты, латышка, вообще помалкивай!

— Французский гений… — начал Рамбуйе.

— Да при чем тут Франция? Что ты знаешь о Франции?

Жанна Рамбуйе пресекла речь супруга повелительным жестом. Госпожа Рамбуйе, или, как ее называли в Камберленд-колледже, Сибирская королева — была всего лишь сибирской (то есть варварской), но королевой, и уверенно пользовалась привилегиями высшей власти. С королевским высокомерием сказала:

— Ты же не француз. И не аристократ. Из какой-то дыры бельгийской вылез. Плебей. Сначала овец пас, потом в банке служил. Потом позвали секретарем в какую-то паршивую комиссию. И полез наверх, деревенщина. Печати на бланках ставишь. Скажи: там, в деревне, вы с овцами — как? Часто балуетесь?

Сибирская королева не смеялась даже, лишь изогнула губы в подобии улыбки. Так умеют только аристократы.

— Маркиза и баронесса? Они тебя, крестьянина, в упор не видят. Как ты украинцев не видишь. Знаешь, зачем холопов держат?

Для европейского демократического чиновника ничего унизительного в месте его рождения не было: ну бельгийская деревня, ну что же здесь такого страшного… Но брюссельский бюрократ расстроился.

— И фамилия у тебя не Рамбуйе, а Плонплон, — безжалостно продолжала Жанна. — Сначала сменил отцовскую фамилию на фамилию матери. Стал Рембо. А уж потом изменил Рембо на Рамбуйе. Все верно рассказала? Родословную уже составил?

— Мне стыдиться нечего, — сказал брюссельский чиновник, — я не…

— Видимо, стыдиться должна я? Американского любовника? Милый, ты ведь сам этому обстоятельству рад.

Астольф Рамбуйе на это ничего не ответил, развернулся, ушел из коридора в купе.

— Стало холодновато, — сказал воспитанный англичанин, делая вид, что не заметил разоблачений, — понимаю, почему Астольф ушел. Я тоже прилягу.

— Сцепились, — пожаловалась Жанна, — а из-за чего? Не из-за американца… И не из-за его родословной… Из-за страны, которой сроду никто не видел! Рихтер, думаешь, брат тебе обрадуется? Уверена, из-за Украины еще больше перессоритесь. Все убогих жалеют, пока страдальцы им на шею не сядут.

Раздраженная женщина повернулась к польской монахине.

— Эх, сестра! Может, ты поймешь!

Монахиня всплеснула руками.

— От меня муж верности требует! А сам — к украинским проституткам! Ты, католичка, наверное, не знаешь, что такие барышни бывают! По всей Европе, на каждом углу! Ты кто — полячка?

Гримаса неприязни исказила лицо монахини, но она овладела собой, сдержанно ответила:

— Всякое случается. В беду попали украинские девушки.

— Нет у них никакой беды. Браслеты, кольца и горилка, — вздохнула Жанна. — Везде слышишь