Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

с пустыря. Решили изменить структуру рынка, поменять меновую валюту, а людям вовремя не объяснили. Неужели бусы закончились?

Микола Мельниченко трактовал события просто: напали — значит, будем сражаться.

— Вы такой суровый мужчина, — пыталась смутить украинского бойца Жанна Рамбуйе, — подумайте, сколько приятных вещей существует в мире помимо войны. — Хотя в военных действиях столько романтики. Я бы пошла сестрой милосердия, право. Легкая косынка, кожаная куртка, сумочка через плечо. Интересно, разработали новый дизайн одежды?

— Все как раньше, — ответил Мельниченко. — Как на прошлой войне.

— Не верю! Не может такого быть!

Прежние войны легко трактовать: враждовали религиозные, политические и экономические системы. Нелепость сегодняшней войны в том, что сражались не социализм с капитализмом — бойня случилась посреди повсеместно победившего капитализма. Несуразность перепалки в торговых рядах смущала: ведь никакого врага больше нет! Все — за капитализм! Все за обмен! С кем и почему надо воевать? И почему не разработать дизайн спецодежды медсестры?

На рынке случилась беда: маленький капрал госбезопасности обесценил главную меновую валюту — «свободу». В течение десятилетий с дикарями, забирая у них золото, нефть и руду, расплачивались «свободой», и эти стеклянные бусы дикари ценили. Африканцам говорили так: мы берем у вас алмазы — а вам взамен даем демократию, разве это не хорошая сделка? Смотрите: вот выборные бюллетени! Красивые, правда? Смотрите, как бумага переливается! Вы получите избирательные бюллетени почти задаром! Дикари играли в пестрые бусы выборов и благодарно смеялись.

И сколь же дико прозвучало, когда дикари отказались от бус. Как, изумился рынок, вам больше не нужна свобода? Маленький капрал заявил, что «свобода» у варварского народа имеется своя, а чужой не надо; и «демократия» у варваров тоже своя имеется. Помилуйте, изумился рынок, это что же получается? Мы ведь уже свободы столько произвели, что девать некуда! Перепроизводство! Одних институтов кураторов тысяча штук!

В России же оппозиция заметила очевидный дефицит привычной валюты. Демонстрации вспучили площади: даешь огненную воду! Никто не собирался менять жизнь нищего народа, но к бусам привыкли. Власть разгоняла демонстрации. За вольнодумцами охотились, гвардейцы выламывали руки фрондерам, и даже сочувствующим доставалось. Чуть кто заикнется о «свободе» — в кутузку его!

Как, неужели «Газпром» перестал платить Зыкову? Неужели Венедиктова и его «Эхо Москвы» закрывают? А где же мы тогда харчеваться будем?

Непримиримая Клара Куркулис писала такие огненные тексты, что они практически заменяли огненную воду, но все же не до конца. Произносили с оглядкой, волнуясь, слова «фашизм» и «сталинизм», но происходило нечто иное, не имевшее отношения к сталинизму.

Маленький человек с гладким восточным лицом сделал то же самое, что и Мазарини за четыреста лет до него — проткнул пузырь Фронды и ликвидировал валюту, которая всем успела надоесть.

Какую валюту теперь предложат вместо «свободы»? Не было никого в мире, кто не смотрел бы на низкорослого человека с ужасом или с восхищением: прочие торговцы на рынке не шли в сравнение с хулиганом в торговых рядах.

Политики говорили разное, но все думали об одном: очевидно, валюту «свобода» из обращения вывели; но вместо «демократии» что теперь использовать? Как с туземцами торговать?

Ведь все посыплется, если вовремя не подставить другую, не менее популярную, единицу, годную для товарооборота.

Такая уже была на примете.

— Вы не понимаете главного, — говорил мсье Рамбуйе, — происходит переоценка ценностей.

Глава 20

Ватер-салон Рамбуйе

Пузырь свободы, который прогрессивное человечество надувало тридцать лет, вдруг лопнул. Ведь бывает так, что пузырь лопается? Например, мочевой пузырь.

Так думал Марк Рихтер возле двери вагонного туалета. Он переминался с ноги на ногу, как делают все мужчины, стремясь приостановить позывы к мочеиспусканию.

Командир подразделения Луциан Жмур решал вопрос просто: мочился на просторы степи через распахнутую в тамбуре дверь. Но профессор (пусть даже бывший) такого себе позволить не мог.

За ним выстроилась очередь: Соня Куркулис также пожелала пройти в дамскую комнату; за ней встала в очередь Жанна Рамбуйе и затем вышел из купе ее супруг Астольф, пристроился следом за женой; за спиной парижского аристократа встала польская монахиня; замыкал колонну украинский куратор Григорий Грищенко, сияя желтыми панталонами. Как и в древних советских поездах, в вагоне экспресса «Париж — Москва» было всего два туалета — но справлять нужду необходимо всем. Пассажиры экспресса занимали очередь в клозет, сохраняя невозмутимый вид. Неудобство, возникающее в очереди в туалет, заключается в том, что даму нельзя пропустить вперед.

— Вы последний? — нежным контральто спросила у профессора Соня Куркулис.

Не скажешь ведь: après vous, madame. Не говорят так в очереди в туалет.

— Э-э-э… да… вы, полагаю, будете за мной… — неловкая ситуация, когда светская беседа длится в очереди в отхожее место.

— Я буду за вами, — сказала вежливая Соня Куркулис.

— А я, в таком случае, займу очередь за Соней, — сказала Жанна Рамбуйе. — Безобразие, что в купе нет туалетов.

— Зато демократично.

— Позвольте, — сметанным голосом осведомился куратор в лимонных панталонах у всей очереди, — вы не пропустите меня вперед?

— С какой стати? — изумился Астольф Рамбуйе.

— Мне очень надо.

— Всем надо.

— Но мне действительно очень надо! — воскликнул Грищенко.

— Хм… Даже не знаю, как вам объяснить… Это невозможно.

— Все терпят, и вы терпите, — сухо сказала Жанна Рамбуйе.

— Сестра, — обратился Грищенко к польской монахине, — пропустите меня вперед.

— Видите ли, мне самой надо туда попасть.

— Но мне нужнее! Прошу понять!

Хоть здесь, думал Рихтер, есть прямая демократия. Как на тинге. Не пошлешь депутата вместо себя помочиться. Везде подменили выборы соревнованием марионеток, а партии заменили пузырями. Но мочевой пузырь ничем не подменишь.

И вот все лопнуло, только очередь в клозет осталась неизменной.

Многие предсказывали, но никто не верил. А может быть, Токвилль истолковал «демократию» не так, он же пытался отделить «демократию» от революции? Или подвел Джефферсон? Или Хайек сплоховал, или Поппер подкузьмил? Или чикагская школа подкачала?

— Непристойно так долго занимать место общего пользования! — заявила Жанна Рамбуйе. Парижский шик и оксфордский лоск отступили перед естественной нуждой.

— Это противоречит нормам общежития, — согласился супруг.

— Но у вас в Брюсселе, полагаю, отхожих мест много.

— Да, у нас с ватер-клозетами все в порядке.

— Это, кстати, первое, что предусматривает современный дизайн европейской квартиры — на каждого члена семьи по отдельному туалету.

— В Британии не так.

— А кстати, кто там внутри заперся? Итальянец или британец?

— Наверняка этот невоспитанный германский анархист!

— Я настоятельно требую пропустить меня вперед!

Вот так оно все и лопнуло, думал Рихтер. В очереди в общественную уборную, которую демократия отменить не в силах. Даже моя вера в Эразма лопнула. Если долго раздувать до неестественных размеров нечто, пусть даже и хорошее, оно непременно лопнет.

— Соня, вы в детстве