Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Как бы я хотел все вернуть назад! Мне хочется только одного… — но Рихтер не сказал, чего ему хочется. — Теперь постоянно стыдно. И ночью, и днем. Но себе я всегда говорил, что поступаю по свободной воле. И уже не знаю, что такое свободная воля, имеет ли свободная воля ценность. Для меня никакой ценности свободная воля уже не имеет.

— Свобода ценнее, чем догма… — начала Соня Куркулис. — Вы сами в лекциях… Как же так?

Рихтер ее перебил.

— Милая Соня, к сожалению, в лекциях… Будь мы в Оксфорде, я бы вам рассказал про спор Эразма с Лютером по поводу феномена свободной воли. Как часто я морочил голову студентам, пересказывая этот спор. Важнейший спор позднего Средневековья. Видите ли, я всегда был на стороне Эразма. И, тем более, был на стороне Лоренцо Валлы, на стороне гражданского гуманизма Пальмиери и Ринуччино. А ведь есть еще гедонистический гуманизм Поджо Браччолини… Или Клемана Маро…

— Наконец! — оживилась девушка. — Этих бесед я и ждала! Вы мне все объясните, правда же?

— Как же мне вам объяснить, если я сам не знаю? Мне нечему научить. Я учил по шаблонам. Я все время врал, Соня. Говорил, что Ренессанс в Италии возник потому, что там не было Столетней войны; говорил, что Бургундское герцогство состоялось потому, что не приняло сторону Англии или Франции, а лавировало между державами. Говорил, что есть несколько версий «гуманизма» и следует выбрать «гражданский гуманизм». Я прожил пустую жизнь, Соня, отстаивая Эразма, который не умел отстоять сам себя. История, Соня, сделала из нас, историков, марионеток. Соня, вы говорите с человеком, у которого нет мнения. Меня всю жизнь дергали за ниточки. У вас имеются взгляды, и слава богу. А у меня взглядов нет. То немногое, что известно мне, я понял ценой того, что потерял дорогих мне людей. И теперь знаю только одно: «свобода» — это самое пустое слово на свете.

— А что же тогда ценно?

— Дети. Долг перед детьми, — сказал Рихтер. И подумал: как жалко это прозвучало. Даже такую простую вещь я не умею сказать так, чтобы в нее поверить. — Соня, не слушайте меня. Никто сегодня ничего не знает.

— Ошибаешься, — сказал мрачный Кристоф, скаля зубы, — наш канцлер точно знает, зачем и куда он пошлет танки. Поверь, этот тип все посчитал. Зачем ему русский газ? Промышленность он всю угробит. Возьмет деньгами у американцев.

— Они напечатают бумажки. Но они же бумажки и обесценят. Старая игра, — сказал Рихтер.

— А ему-то что? — сказал циничный анархист. — Свою долю возьмет и яхту купит.

— О, как вы можете! — восклицала Соня Куркулис. — Как, глядя на страдания беженцев в нашем вагоне, можно думать о каких-то расчетах!

— О чем прикажешь думать? — рявкнул Кристоф Гроб. — О том, чей Крым?

— Соня, о расчетах думаю совсем не я. Это проблема рынка. Огненную воду отменили, а больше с дикарями расплачиваться нечем. Придется стрелять.

— Вы не знаете, что уже восемь лет подряд стреляют? — спросил Микола Мельниченко. — Не заметили?

Проблема, которую требовалось решить войной в Европе, звучит просто: надлежало заново утвердить связь «рынка» и «демократии». Взаимозависимость «демократии» и «рынка» стала гарантией существования западного мира в ХХ веке. После Второй мировой войны решили, что в гармоничном мире править должен не идеолог (таковым может оказаться фашист или коммунист), но тот, кто обеспечивает бесперебойный взаимный обмен. Обмен сближает; рынок гарантирует одновременно и единство интересов, и плюрализм мнений. Ты не похож на соседа, но вы, хоть и разные, оба — торговцы на рынке. Что такое политическая свобода вне идеологий — понять просто: это право на успешную реализацию интересов в торговле, это называется самовыражением. Рынок жесток, но справедлив: демократ неизбежно должен стать участником рыночной экономики. Десяток стран, прежде социалистических, забыли кошмар плановой экономики, вступили в торговые ряды.

Внутри рынка циркулировала единая валюта — «свобода». Свобода конвертировалась то в фунтах, то в долларах, распухала в финансовых пузырях, раздувалась в нефтяных акциях, хрустела в свежеотпечатанных ваучерах, пучилась в стоимости авангардных произведений искусства. На то она и свобода, на то она и демократия, чтобы принимать любые формы: рынок не терпит идеологических шор.

Все шло логично: лидер рынка автоматически становился лидером демократии. Имелось (предпочитали не замечать) противоречие: чтобы стать лидером на рынке, надо быть хитрым, жадным и жестоким, а лидер демократии должен быть прямым и справедливым. Но это рабочая погрешность. Сочетание «лидер рынка — лидер демократии» сделалось законом. Но если товаров можно произвести много, то сколько нужно свободы? При социализме был недостаток предложений свободы, и обширный спрос на отсутствующий товар сверг социализм; все просили свободу, менять нефть желали только на свободу. Когда капитализм превысил количеством предложений свободы возможность спроса, возникло банальное перепроизводство «свободы», возникла инфляция демократии.

Свободу стали предлагать везде: в сетях интернета, в рекламных агентствах; хедхантеры и франчайзеры, девелоперы и кураторы раздули пузырь свободы, и пузырь свободы накрыл торговые ряды. Самовыражаться желал каждый: и абстракционист, и Каталония, и спекулянт нефтью, и Украина. О, счастливый момент рынка: нефть — в обмен на демократию! Когда капиталист Сорос въехал в побежденную Москву, то прежде всего основал «Открытое общество» (следуя идеям Поппера): мы вам печатаем собрание сочинений Солженицына — а вы нам даете заводы и фабрики. И это казалось логичным.

Впрочем, действуют такие схемы недолго.

Лозунг «Нефть в обмен на продовольствие», придуманный прогрессивным сообществом для Ирака, показывали толпам как образец гуманизма, хотя если бы толпа вдумалась, то поняла бы, что нефть стоит дороже, чем куриные ножки; на деле лозунг звучал так: «Нефть в обмен на демократию». Через несколько лет было решено Ирак попросту разбомбить: те граждане, которым давали продовольствие, были убиты, но процедура обмена упростилась. Конечно, иной ранимый интеллектуал мог бы воскликнуть: зачем же мы обещали их кормить, если потом решили бомбить? Счастливое устройство сознания современного гражданина мгновенно забывает вчерашний день.

А свобода как же? То есть панк в Голландии еще пользовался валютой «свободы», он легально употреблял наркотики, красил волосы в розовый цвет и голосовал за партию зеленых — но вот нефть за пестрые бумажки давать перестали. Схема обмена будто бы еще действовала, но вот количество свободы (главной валюты рынка) потребовалось снизить.

Тот, кто владел гигантским континентом нефти и газа, решил отменить валюту «свободы». Ограничил хождение пестрых бумажек. Виноват был один человек — президент варварского континента Путин. Не мировая закулиса, не Ротшильды с Рокфеллерами, не семейство делла Ровере с Борджиа, не Бельдербергский клуб, не корпорация Blackrock — а один-единственный злодей испортил планы рынка и демократии. Почему ему не помешали? А вдруг (дичайшая мысль!) все они хотят того же: и клубы миллиардеров, и вульгарный маленький человек