Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

от хищений и шпионажа: надо чистить ряды граждан. Россия долгие годы пребывала распластанной перед любым авантюристом, каждый, алкавший свободы, обретал таковую, отщипывая свой кусок от безвольного тела. Так женихи, захватив дворец Одиссея, резали его скот, пили его вино и насиловали служанок. И если пришел конец всякой свободе, то почему мне следует быть свободным? Он смирился сразу и окончательно.

Приближалась Вторая крымская война, так расшифровывал события Роман Кириллович; державы Запада объединяют силы, чтобы поставить Российскую империю на место — но это потому так, что идея мировой Софии уже невозможна. Россия обязана была взять на себя эту миссию. Ах, будь мне на двадцать лет меньше, с каким энтузиазмом включился бы я в полемику, думал больной. Война идет не «за Украину», но «против России» — вот в чем дело. Любопытно, что события снова ткутся вокруг Севастополя. Мистический город. А формальная причина — Балканы, Турция, Украина — не столь важна.

Невезучего ученого везли на железной койке, снабженной ржавыми колесиками, по лязгающему кафелю тюремного коридора, и он безропотно следил, как стены плывут мимо него, травянистые стены, бугристые от краски, положенной комками в несколько слоев. То, чего опытные заключенные добиваются путем интриг и симуляций, Роман Кириллович получил мгновенно — и лежал теперь, задыхаясь, под серым одеялом в лазарете. За стенами тюрьмы прогрессивные люди обсуждали его судьбу, планировали освободить с условным сроком, искали, как повернуть дело, а Роман Кириллович был уверен, что идут последние минуты жизни.

Обидно уходить так, в бетонной комнате, покрашенной в зеленый цвет. Но, впрочем, какая разница. Допрос был нелеп потому, что ответов Роман Кириллович дать не мог, предшествующие события представились глупыми. Зачем это было: музей современного искусства, Украина, война, деньги, рынок — он не делал усилия разобраться. Мучать его не стоило: главное уже давно прошло мимо. Хорошо, что для себя успел понять общее движение событий; личного унижения можно было бы избежать; впрочем, Россию сейчас унизят сильнее.

Впервые за много лет Роман Кириллович пожалел, что рядом нет брата. Сейчас ему самое время вернуться, думал старый профессор. Возвращение Одиссея никогда не приветствуется теми, кто грабит его дом, но ведь однажды надо вернуться. Женихи давно вошли во двор к Одиссею, говорили они на разных языках: кто от имени рынка, кто от имени прогресса, кто от имени демократии — и все женихи рвали страну на части. Они шли стеной, женихи и танки, они желали прогресса. Роман Кириллович изменить ничего не мог; оставалось умереть.

Унизительные допросы в полной мере были восполнены разговорами с соседом по тюремному лазарету, учредителем пенсионного фонда «Доверие» Бориславом Лядвой, обвиненным (облыжно, как утверждал обвиняемый) в хищении сорока миллионов рублей. Борислав Лядва был не чужд интеллектуального дискурса — даром что личные интересы лежали в плоскости финансовой. Посещая порой Киев, финансист находил время для лекций куратора Грищенко — где вы найдете лектора столь убедительного? Найдя в обездвиженном Романе Кирилловиче слушателя, который скрыться от беседы не мог, финансист обрушил на профессора систему доказательств того, как Россия веками душила южного соседа.

— Сочувствую, — сказал Роман Кириллович, хотя нисколько не сочувствовал.

— Чему сочувствуете? — вскипел Лядва.

— Вашему горю, — вежливо сказал Роман Кириллович, глядя на упитанное лицо собеседника.

— Нам не треба вашего сочувствия! — кричал в самое ухо Роману Кирилловичу негодующий Лядва. — Не треба! Вы нам долг отдать должны. Вина ваша перед Украйной велика! Искупить надо! Ты вот чем помог Украйне?

Поскольку Роман Кириллович даже самому себе был не в силах помочь, предложение помочь Украине показалось неосуществимым. Сам он никогда в Киеве не был, Малороссией интересовался мало, пристрастий к малороссийской кухне не питал. Вины перед Украиной не чувствовал никакой, о чем и сообщил соседу по больничной койке.

— Видите ли, я сторонник софийского экуменизма, — пояснил старый ученый соседу, и Лядва вытаращил глаза, — и, если взять за образец софийства жизнь и взгляды русского теолога Соловьева, то надо отметить, что в глубоко русской семье Соловьевых по материнской линии присутствует и польская, и украинская кровь. Эти народности органично сплетаются в единую судьбу, что, разумеется, не исключает и семейных ссор…

— Дед, ты рехнулся?

— Простите, голубчик, не понял вашу мысль. Нет, я не сумасшедший, если вы об этом. Я просто болен.

— Тогда чушь не мели, понял? Рашизм! Империя! Помогаешь Вооруженным силам Украйны?

— Нет. Да и какая от меня помощь? — резонно добавил Роман Кириллович, парализованный болью.

— Нечем помочь? А треба долг отдать! Деньги треба перечислить в Украйну! Деньги у тебя есть?

— Но я никому ничего не должен, — сказал Роман Кириллович и отвернулся к стене, выкрашенной в зеленую краску.

— Не должен? А Крым? Крым ты отобрал? Ты! Ты! Ты за Путина голосовал!

— Ни за кого я не голосовал, — слабым голосом ответил Роман Кириллович Рихтер, — прошу, успокойтесь. Какое мне дело до Крыма?

— Крым — украинский! Согласен, дед?

Сердечная тоскливая боль сковала грудную клетку, сделала всякое слово и даже дыхание для Романа Кирилловича затруднительными.

— Вы, голубчик, напрасно меня мучаете. Пожалуйста, прошу вас, помилосердствуйте. Нет, Крым не украинский исторически. Или украинский, если вам непременно хочется. Какое значение имеет мое мнение? Крым был греческим, генуэзским, татарским, российским. Это мифологическое место, воспетое греческими и русскими поэтами. Еще Вергилий и Гомер… Нет, насколько я знаю, к украинской культуре Крым отношения не имеет.

— Так ты за аннексию Крыма! Имперец! А вот помощник американского президента Блинкен считает… Я тебе даже Снайдерса процитирую! Знаешь Снайдерса?

— Помилуйте, я настолько чужд политики… Американская культура тоже весьма далека от Крыма… Впрочем, я могу не знать деталей…

— Ты не выражал протест! Не выходил на площадь! Ты должен был уехать из фашистской страны!

— Куда же я поеду?

— Как это — куда?

Борислав Лядва, уроженец Кривого Рога, затем житель Москвы, а с некоторых пор гражданин Монако, давно сделал свой выбор и отряхнул прах России от ног своих, а попался российским правоохранительным органам он случайно, по досаднейшему недоразумению. Бизнесмен вернулся в Россию на короткий срок, чтобы продать пентхауз и вывезти в Европу кое-какие предметы искусства; европейский гражданин въехал в пределы авторитарного государства по паспорту Монако, где его фамилия была написана столь заковыристо (Lyaidva), что не должна была вызывать ассоциаций. Однако вычислили и выследили. «Пасли меня, суки!» — восклицал Лядва, и обида на собственную наивность, на злокозненность российской полиции, на державность узколобых рабов жгла сердце в буйноволосой груди.

Борислав Лядва изложил умирающему Роману Кирилловичу геополитические и культурные взгляды. Украина желает быть европейской державой, не имеющей отношения к азиатской России — и это (согласно версии Борислава Лядвы) наконец понял весь просвещенный мир. Украина всю свою историю алкала воли, Петлюра и Бандера, Шухевич