Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

— Дед, ты меня внимательно слушаешь?

Роман Кириллович Рихтер слушал и не спорил; напористый баритон гражданина Монако заполнял пространство лазарета, гудел под бетонным потолком. Они победят, думал Роман Кириллович. Украина всегда была слабым звеном империи, с нее начнется распад одной шестой. Ну, сама Россия и виновата, подумал Роман Кириллович. Свое предназначение быть воплощением Софии, вечной женственности, следовало осознать всем миром, так ясно, как осознали это Соловьев и Блок. А я сам, как я здесь оказался? Кто виноват? Если бы сами русские не превратили свою страну в помойку, ничего бы этого не случилось.

— Помните Петлюру?

— Простите, кого? — Роман Кириллович думал о цикле «Стихи о Прекрасной Даме» поэта Александра Блока и о трактовке Софии через ренессансную модель. Беатриче была для поэта Блока образцом, думал Роман Кириллович, и, скорее всего, строки «Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю» — аллюзия на последние песни «Рая». Ах, как же это мне раньше не приходило в голову, думал Роман Кириллович. Это же так очевидно: Беатриче, встреченная Данте в первый и единственный раз в храме, и девочка, поющая в церковном хоре в стихотворении Блока, — это одно и то же лицо. Но ведь Беатриче — то есть вечная женственность, бесплотная любовь, ставшая для флорентийца символом небесной империи — она и стала прообразом русского софийства.

— Ты меня не слышишь, дед? Петлюру знаешь?

— Но Петлюра… — вяло начал Роман Кириллович. И замолчал. Ему был скучен и безразличен Петлюра и мятежные порывы гетмана, неинтересны скачки в степях, отвратительны расстрелы, митинги и все прочее, составлявшее славную летопись свободы, представлялось кровавой бессмыслицей. Разговоры о свободе настолько надоели, что Роман Кириллович устал еще до того, как начал спорить. — Знаете, мне не только Петлюра, мне Николай Второй и Троцкий тоже не нравятся! Совсем не нравятся. Для чего все эти прыжки…

— Симон Петлюра — борец за национальную свободу! Подумаешь, погромы! Он просто не мог остановить погромы. Шапку надо снять перед Симоном Петлюрой и поклониться герою! — кричал Борислав Лядва, выражая мнение как украинского патриота, так и гражданина Монако. — Россия не более чем географическое понятие!

— Наверное, вы правы, — с тоской сказал Роман Кириллович, чья география свелась к койке, зеленой стене, подушке, набитой поролоном.

Его сосед, однако, успокоиться не мог. В этой войне (как, впрочем, и во всех иных войнах) наиболее беспощадными становились не солдаты, а зрители бойни. Поскольку средства информации расширили количество зрителей с амфитеатра колизея, где на арене шла резня, до миллиардной аудитории — отныне всякий обыватель Европы и Америки принимал участие в обсуждении боев. Мало того, всякий обыватель стал знатоком культурной истории славянства.

— Раскрой уши, дед! Полезно послушать!

Украина желала, чтобы ее культуру провозгласили европейской, а русскую культуру посчитали варварской и отменили. Русская культура обманом просочилась в культуру мировую, но теперь требуется ее извлечь из мировой культуры, как энцефалитного клеща из человеческого тела, куда клещ забрался. Так и Толстой с Достоевским проникли в культуру мира. Вина русской культуры теперь доказана! Сказав это, Борислав Лядва сам поразился, до чего стройно и логично это прозвучало. «Имперское сознание», а именно оно, как теперь должно быть понятно, есть мотор русской культуры, является содержанием творчества Пушкина, Толстого и всех остальных русских империалистов. Запретить «Войну и мир», как «Mein Kampf»!

— Толстого с Пушкиным запретить. И Блока отменить. А Бандере памятник поставить? — тихо спросил Роман Кириллович.

— Что ты сказал, рашист?

Роман Кириллович лежал, отвернувшись к стене, и слушал яростные инвективы Лядвы. Бизнесмена можно понять, думал тихий Роман Кириллович. У него погибли друзья, погибают невинные люди, начинается один из многих конфликтов России с Ржечью Посполитой… С Украиной… Жестокий спор о первородстве. Досадно, что никого симпатичнее Бандеры они не нашли, а Шевченко — поэт не особенно яркий. Но ведь это не беда… Вероятно, все еще наладится… Русская культура виновата, считают украинцы; так думают от боли и векового комплекса младшего брата. И во многом украинцы правы: идея мессианства заложена в Софийстве. Но мессианство сами русские часто путают с так называемой «традицией». Это сложный вопрос. Ведь Мессия (Иисус) сам повинен в переиначивании традиции. Важно самим русским правильно истолковать идею Софии. Тот же вопрос задавал России и Соловьев: «Россия Ксеркса — или Христа?» Важно, чтобы идея мессианства была жертвенной, но не честолюбивой.

— Россия должна исчезнуть с карты! — кричал ему в ухо Лядва. — И Тимоти Снайдер тоже так считает!

Кто такой Тимоти Снайдер, было неизвестно Роману Кирилловичу. Но рассуждение типично. Так, в сущности, думает большинство людей, готовых к битве с Россией. И у них есть основания для атаки, если прочесть русское мессианство как колониализм. Но софийство не связано с колониализмом! Выжечь из украинского языка русский глагол было непросто: не было украинской семьи без русской родни, равно не было русского человека без украинского родственника; однако вдруг оказалось, что народы ненавидят друг друга давно.

— Это вечная война, дед! Трехсотлетняя! В Европе Столетняя война была в древности, а Россия в цивилизации отстала; в России Столетняя война прямо сейчас. Понял?

— Я не специалист, — ответил Роман Кириллович, — не могу ответить. Был бы здесь мой младший брат, он бы подробно рассказал о Столетней войне. К сожалению, мало знаю. Столетняя война, видимо, задала определенный алгоритм западной истории. Но вы заблуждаетесь, полагая, что вопрос закрыт. Столетняя война — в разнообразных ипостасях — периодически возобновляется. Даже сегодняшняя война… Проблемы никогда не решают до конца… Как и притязания славянских народов на место России в культуре мира.

— Опять имперство! Рашистов не перевоспитать! Только уничтожить.

— Столетняя война… Умоляю, не судите поспешно, вам бы следовало послушать лекции моего брата… Я четырнадцатый век не знаю… Столетняя война лишь аккумулировала структурное противоречие. Мы можем (с большой условностью и, тем не менее, мы имеем право так сказать) обозначить противостояние гвельфов и гибеллинов как конфликт, регулярно воспроизводившийся в истории Запада. Мировые войны двадцатого века, разумеется, находятся в коннотации Столетней войны. Все тот же спор гвельфов и гибеллинов. Я не слишком путано говорю? Украина к данному дискурсу отношения не имеет никакого.

— Не трожь Украину! Часть Европы!

— Вы правы: обозначая себя как часть Запада, Украина предлагает свое участие на фронтах Столетней войны.

— Украина героически обороняется!

— Да-да, конечно же… Войну следует прекратить.

— Не раньше, чем возьмем Кремль! — строго сказал Лядва.

— Пушкин поставил вопрос корректно: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет — вот вопрос». Но поймите, голубчик: это вопрос совсем не европейский, и не московский, и не киевский. Софийский вопрос!

— Имперец и рашист!

— Что вы, умоляю, поймите. Никакого «имперства»