Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

дождя тускло светились окна соседских домов. Дороги почти не было видно. Кругом ни души, только шум падающей воды. Дато шел, чувствуя, как набухает плащ. Чьи-то шаги раздались за его спиной. Дато даже не обернулся, сейчас ему было все равно.

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Дато не ответил.

— Кто ты? — снова спросил голос.

Дато пошел быстрее: ему не хотелось ни отвечать, ни останавливаться. Шаги за его спиной понемногу стихли и пропали совсем. Снова стало тихо, и Дато вдруг неожиданно для себя самого заплакал. Он шел, и слезы неудержимо лились из глаз. Ночь была темной, никто не мог увидеть его слез, и это его утешало и огорчало одновременно. Подняв лицо к мутному небу, он плакал, с удовольствием ощущая, как струйки дождя смывают слезы, принося душе удивительное облегчение. Ему показалось, что в эту минуту он освобождается от какой-то тяжелой, непосильной ноши…

Дато остановился.

— Эй! — снова послышался тот же голос.

Дато помолчал, прислушиваясь к далеким раскатам грома, потом отозвался:

— Э-гей!

— Ты кто?

— А ты?

— Подожди меня, — голос звучал ближе.

— Ладно, — ответил Дато, — подожду…

Ну вот и кончилось детство.

Перевод Л. Громеко.

ТАМАЗ ГОДЕРДЗИШВИЛИ

БАКАША

Не знал Бакаша, как быть: сказать генеральному директору пару теплых слов или молча повернуться и уйти. Правда, он сознавал, что взбешенный, багровый от гнева Псхулухиа не так уж и неправ. Чувствовал Бакаша свою вину, но не в этом была суть. Не об этом думал он сейчас, невольно вытянувшись перед генеральным директором и нащупывая средними пальцами швы на брюках. Бакаша размышлял о своих парнях — почему они не вышли на субботник, — ни один не явился, хотя он приказал им выйти убрать двор. А Псхулухиа бушевал:

— Слышишь, Бакашвили! Если не способен управлять гаражом, нечего было браться, нечего занимать должность директора, любезный! Всего пятнадцать шоферов под твоим началом! С пятнадцатью работниками не можешь управиться, командир, фронтовик! А еще генералом был, говоришь! — последнюю фразу Псхулухиа повторял уже в четвертый раз, и окружавшие его подхалимы угодливо расхохотались и хохотали до упаду, кое-кто даже утирал слезы.

— Я не был генералом… Я полковник… — в четвертый же раз ответил Бакашвили на грубую, бестактную остроту.

— Какая разница? Такому, как ты, 15 гусей не вверит человек… Да на войне… полковник — маленький, что ли, чин, а?! Какая разница, генералом был или полковником?!

Бакашвили понимал: генеральный директор в самом деле не соображал, что нес. В 1941 году Псхулухиа, избегая отправки на фронт, раздобыл такую справку о здоровье, что, если б сказанное в ней соответствовало истине, костей бы его давно не было и родные давно б позабыли о нем… Эта справка ему даже карьеры стоила — чтобы не обвинили в дезертирстве, он с того злополучного для него года вплоть до 1955 постоянно проходил комиссию, которая «подтверждала» диагноз. Вот почему он достиг лишь поста генерального директора одного из разбросанных по всему городу учреждений. И Псхулухиа уверял всех, грустно улыбаясь, что здоровье подкачало, помешало ему получить форму № 27 (как будто он никогда ничего не добывал), не то занимал бы должность посолидней. Как знать. Так, вероятно, и было бы…

Вот о чем думал, стоя перед ним, Бакашвили — заведующий пятнадцатишоферным гаражом. Вот почему не двигался с места.

А генеральный директор гремел:

— На что похожа территория гаража! Как мне показать ее комиссии?! Не можешь работать, не умеешь — не надо, никто не неволит!

«Полк стоял, готовый к атаке. Бакашвили чуть ли не шепотом скомандовал: «Равняйся!» Триста человек затаили дыхание. «Смирно!» — почти про себя сказал он, и солдаты вытянулись в струнку. «Вольно!» — приказал он снова. Бакашвили ободрял солдат перед трудным боем, но не повышал голоса, не бил себя кулаком в грудь, говорил, как обычно, спокойно, словно с одним человеком. И ни слова, ни звука не пропустили солдаты, влюбленно глядя на Деда. А было Деду — сорок три года».

Утром Бакашвили пораньше пришел в гараж. Все пятнадцать машин были там, но ни одна — на своем месте, шоферы оставили самосвалы где кому вздумалось. Захламленный двор гаража и вправду выглядел безрадостно.

Бакаша достал из сейфа запасные ключи и аккуратно поставил машины в ряд, потом предупредил механика не выдавать путевки — всех шоферов направить к нему.

Наконец заявились на работу и водители.

— Почему вчера на субботник не вышли, львы мой? Просил же вас, — деликатно поинтересовался Бакашвили.

— Не начинай, Бакашджан! Один выходной у нас, и то работать заставляешь? — опередил других бригадир.

— Будто мало работаем.

— С семьей побыть не дадут, детям порадоваться.

Водители зашумели…

«Если не заставим умолкнуть дзот — не пройдем дальше! Кто пойдет, львы мои? — спокойно, как всегда, спросил Бакашвили.

— Я уже пошел, что тут толковать! — откликнулся любимец командира Шалва Эскванджиа.

— Иди!

— В момент заткну ему глотку, так его перетак… — и Эскванджиа в мгновение ока выкатился из окопа. Короткими перебежками понесся к дзоту. В глазах остальных бойцов были обида и недовольство.

— Не могу же я всех послать? — сказал Бакашвили политруку и, передернув плечами, примиряюще добавил: — Чего коситесь? Мы… Вместе в атаку пойдем! И точка!

Как ни старался Эскванджиа, ничего другого не смог поделать с отлично укрепленным дзотом — грудью закрыл амбразуру…

— Вперед! — сквозь зубы процедил командир. — Вперед, львы мои! — И первым кинулся в атаку.

Приказ был излишним».

«Что-то изменилось, что-то происходит с людьми, — подумал Бакаша. — Как понять иначе такое — не считаться со старшим! Просьбу старшего не то что по положению, по возрасту и то положено уважить, если она не абсурдна, конечно…»