День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

облик которых является как бы маскировочной парадной вывеской, удачно скрывающей их ничтожное внутреннее содержание.

Таким человеком был Матвей Пантелеймонович Одуванчик. Неосторожного он мог расположить к себе умильно светящимися глазами, постоянно перебегающими с предмета на предмет; наивного мог ввести в заблуждение своим состраданием, участием, как бы ввинчивающимся в душу ближнего, – но в действительности за всей этой парадной вывеской скрывался человек ехидный, злопамятный, всегда радующийся чужому горю, умеющий греть руки у огонька соседа, если даже сосед на костре сжигает собственное сердце.

Надо было видеть Одуванчика сейчас перед дверью кабинета начальника отдела металлов, когда он встретился с Чернявским, дабы составить себе некоторое представление о природе этого человека. Если бы не полумрак в коридоре, Чернявский отметил бы страдальческое выражение лица Матвея Пантелеймоновича, сдвинутые вниз углы тонких губ, отвисший подбородок и печально хлопающие веки глаз, словно Одуванчик только что прочитал на двери некролог о собственной смерти и вот решил опротестовать лживое сообщение, представ перед свидетелем во всем своем живом объеме.

В эти дни Одуванчик занимал кабинет Муравьева, а кто-то услужливо заменил на двери кабинета скромную муравьевскую табличку новой, написанной золотом и обведенной замысловатой черной рамкой. На табличке значилось:

«Старший геолог, временно исполняющий обязанности начальника отдела металлов, Матвей Пантелеймонович Одуванчик».

– Вот это мне нравится! Работать запоем и побеждать запоем! Крепка ваша позиция, Матвей Пантелеймонович! Завидно крепка! – восторгался Чернявский, покачиваясь на своих округлых ногах, расставленных циркулем.

Матвей Пантелеймонович оглянулся – нет ли кого в коридоре – и, покачивая головой, пробормотал:

– Вы так думаете? М-м… Это мне устроили инженеры Городовиков и Анна Нельская, поклонники фантастических муравьевских мечтаний: превратить Сибирь таежную в Сибирь Днепрогэсов и первоклассной индустрии, так сказать – мечтатели (Одуванчик заговорил полушепотом). Не кажется ли вам, Тихон Павлович, если внимательно присмотреться к надписи с этой черной рамкой, то она чем-то напоминает надгробную эпитафию, а? Вы не находите?

Чернявский склонил голову к плечу, присмотрелся, затем вдруг выпрямился, выпятил живот и захохотал до того оглушительно, что Одуванчик на миг отскочил в сторону, словно его отбросило туда воздушной волной.

– В точности! До чего же они удачно подложили вам свинью, Матвей Пантелеймонович, ха-ха-ха! Значит, Городовиков и Нельская? Ха-ха-ха!.. Шарики у них работают.

Одуванчик обиделся.

– Нельзя так громко смеяться, Тихон Павлович, – заметил он, вытирая шею платком, – нельзя так громко смеяться, не вникнув в доподлинный смысл предмета или явления, подверженного осмеянию.

– Ха-ха-ха!.. Предмет и явление… ха-ха-ха… перед моими глазами…

– Не совсем так, Тихон Павлович, – заговорил полушепотом Одуванчик, снова приблизившись к Чернявскому. – Известно ли вам, что шарики и ролики Городовикова, Нельской, Куприянова и даже Ниночки Васнецовой работают против вас с Гавриилом Елизаровичем?

– Против нас? Что, мы им дорогу перешли, что ли?

– Не дорогу, а идею!

До Чернявского не дошло предостережение Матвея Пантелеймоновича. Что он разумеет под идеей? И как можно перешагнуть идею, как дорогу?

– Знаете ли вы, – продолжал Одуванчик в том же таинственном духе, – знаете ли вы, что провал вашей контрольной экспедиции в Приречье бьет Муравьева со всеми его единомышленниками прямо в лоб? Знаете ли вы, что Городовиков передал Нелидову заявление, подписанное Нельской, Куприяновой, в котором они выражают полное недоверие всем вашим данным отчета и, более того, ставят под сомнение вашу компетентность писать подобного рода отчеты. А Городовиков, например, прямо завил, что будто бы вы, Тихон Павлович, отчет составили на пуховой кровати некой жены фронтовика, Иванчукова, какой-то Настасьи, где вы будто бы обитали полтора месяца. И это в то время, когда Гавриил Елизарович с тремя рабочими шли тайгою, и там где-то, я точно не могу сказать, наткнулись на богатейшие россыпи адского металла, отмеченные вами в отчете. Вот этим-то адским металлом, как уверяет Городовиков, вы и занимались в Приречье, но не маршрутами Муравьева. И кроме того, некоторым сотрудникам геологоуправления стало известно… – Одуванчик приблизился вплотную к Тихону Павловичу, нос к носу, и заговорил: – Стало известно, что не кто иной, как Гавриил Елизарович, будто бы занимался там на северных приисках – Октябрьском, Советском и Южном – закупкой золотых бон у приискателей по восемь рублей за рубль, а здесь он их отоваривает в золотоскупке и выручает по полторы сотни чистоганом за рубль. А? Что? Как это называется? Это же, извините, рокфеллеровские прибыли! Полторы сотни за рубль! Сие называют, мягко говоря, наглой спекуляцией, в достаточной мере процветающей у нас с первого года войны и по сегодня. А как мне помнится, в двадцатых годах Владимир Ильич Ленин подобного рода дела именовал контрабандой. А вы, извините, член партии?.. Я понимаю, я прекрасно понимаю, что спекуляцию Григорий Елизарович отчаянно провернул за вашей мошной спиной, за которой можно спрятать небоскреб, так сказать, совершил сделку в полном мраке таинственной неизвестности! Но уверяю вас, если разговорчики из недр кабинетов геологоуправления переползут в закоулки кабинетов полевой краевой прокуратуры, то, надо думать, авторитетец ваш окажется крепко подмоченным, чем, безусловно, воспользуется Муравьев, дабы втоптать ваше доброе имя в грязь.

Закончив затянувшееся объяснение. Одуванчик дополнил его маленьким довеском поговорки:

– Как видите, палка о двух концах.

Чернявский, сбычившись, тупо взирал на филенчатую дверь кабинета, не видя ни царапин, ни таблички, ни даже медной, изрядно истертой ручки. Ничего подобного о проделках Гавриила Елизаровича он и не знал. Вот так косой заяц, Гавриил Елизарович! Чего доброго, он спихнет Тихона Павловича в лужу. А он ему доверился как самому себе. Что же он скажет Муравьеву?

– Кто тут сплетню занес о жене фронтовика Иванчуковой? – спросил Чернявский, не подняв глаз.

– Гм! – Одуванчик покачал головой. – Русские люди, смею вас уверить, тем и славятся, что умеют разносить сплетни со скоростью летящего снаряда. Я должен вам сказать, вы чересчур смелый человек, Тихон Павлович. И не в меру доверчивый! А таких нещадно бьют и топчут разные там Муравьевы, Ярморовы и прочие. Разумеется, смелость и риск благородное дело, но если вникнуть вглубь, то бьют только смелых и доверчивых.

2

В какую-то долю секунды перед осовелым, остановившимся взглядом Тихона Павловича распахнулась хмарь Приреченской девственной тайги; знойный июнь, зализанный рябью енисейских волн, пустынный берег Стрелки. Они вчетвером сошли на этот пустынный берег с дизелехода геологоуправления: он, Чернявский, бравый и толстый, раздутый от сознания собственного достоинства, сутулый и хитрый Редькин, косящий на оба глаза, и еще двое подсобных рабочих – Баринов и Таврогин, покладистые, трудолюбивые мужики. Полуденное солнце, щедро льющее несносное тепло, серебрило рябь всхлипывающих волн. Тихон Павлович разомлел, едва двигался. Суглинистый, красный лоб берега уставился на него, хмуро, предостерегающе насупив черные морщины