День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

внутреннему убеждению, пустопорожнюю работу до конца геологического сезона! Поговори же с народом! Ты это умеешь делать, – зло искря суженными глазами, продолжала Катюша, и ее полная грудь под темным шерстяным платьем, пятнами просыхающем на солнце, шумно поднималась и падала. В какую-то секунду вот здесь, в воротах базы, Катюша вдруг совершенно ясно представила себе, что Григорий, с которым она так и не сблизилась на Талгате, уходит от нее навсегда. Такого позора покинутой она не могла стерпеть. Нет, она ему все выложит! Пусть он окончательно поймет, что из себя представляет Катюша Нелидова, любовью которой он пренебрег. Конечно, над нею будут смеяться все! Кто не знал, что между ними было за минувших три года! Все видели, все ждали, что она не сегодня завтра станет его женою, и вдруг – Катюша попросту покинутая девка, да еще на двадцать восьмом году жизни!.. – Ты не хмурься, а слушай, что я тебе скажу. Да! Парочку неприятных слов!..

На шумный голос Катюши потихоньку, словно ненароком подошли Тишка Семушкин, коренастый мужичок в брезентовой куртке, с добродушным, блинообразным лицом; показался в отдалении завбазой Семиречный, высокий, как жердь, со впалой грудью и в узких брюках внапуск на рабочие ботинки. Семиречный славился хорошим охотничьим слухом и большой застенчивостью. Потому-то он и не подошел близко, стоя анфас к Катюше и Григорию, но слышал-то он трескучий голос Катюши прекрасно. С улицы смотрели в ограду любопытные жители Елинска: две женщины – одна в сатиновом цветастом платье, простоволосая, другая – в коротенькой кофте, расстегнутой на ее большом вздутом животе; да еще подбежали ребятишки: один огненно-рыжий, с крошечной пуговкой носа и распахнутым ртом, как у желторотого птенца в гнезде в момент кормления, другой, похоже, меньшой брат рыжего: такой же огненноголовый, кривоногий, беспрестанно хлопающий глазами. Григорий, поведя взглядом, как-то сразу увидел всех любопытных и еще более смутился и досадовал на себя, что не отдал коня Катюше за околицей Елинска, где бы она могла всласть выкричаться без свидетелей. «Расперло ее, черт бы ее побрал! Хорошо, что я все-таки на ней не женился», – успел подумать он, когда Катюша выкрикнула ему о косом зайце, что напетлял и ныряет в кусты. С этой минуты он уже не мог спокойно слушать, постепенно воспламеняясь от несправедливых и диких обвинений Катюши. А та продолжала наступать:

– Напетлял и в кусты ныряешь, да? И думаешь, что тебе все сойдет! Нет, не-ет, не выйдет. Времена меняются, Григорий Митрофанович, и мы меняемся вместе с ними. И я уж не та, и ты далеко не тот, чтобы я могла закрывать глаза на твою физиономию. Да!

Раз пять Григорий порывался ответить на нелепые обвинения, и каждый раз закрывал рот на полуслове: разве возможно открыть рот, если кричит Катерина? Да она способна перекричать сто паровозов, не то что какого-то Муравьева! О, черт бы ее побрал, дуру. Заткнуть бы ей рот!

– Я тебе все выскажу! Я давно хотела тебе сказать о твоей тактике! Ты вот приехал, нет, не приехал, а подкрался исподтишка! И начал свою работу. В отряде Сомичева замутил всем голову; у Харитонова-старшего – всех запутал. И то не так, и это поехало не в ту сторону.

– Ты что, с ума сошла? – успел выкрикнуть Григорий.

Со стороны, из-за ворот, донесся громкий голос бабы:

– Вот баба так баба! Умеет крутить мозги.

И как бы на выручку Григорию раздался робкий голос Семиречного:

– Товарищ Муравьев, вы, кажется, уезжаете? Здесь вам в конторе два письма лежит. Я их хотел сегодня переправить на Талгат, но поскольку вы сами налицо, не возьмете ли письма?

Григорий, не подняв головы, поспешно обошел Катюшу, как мину, готовую взорваться в любую минуту, если наступить на опасные контакты, зашел в контору, маленькую приземистую избушку с подслеповатыми окнами, взял там у кассира базы два письма и, не читая их, засунув в карман, с дорожным чемоданом в одной руке и дождевиком, перекинутым через другую руку, направился на пристань.

Только здесь, в прохладе развесистых черемуховых кустов, осыпанных зелеными бусинками ягод, свисающих до травы, он вспомнил о письмах. Одно было от тетушки – он узнал его по почерку на конверте; другое, тонкое, со знакомым надрезом военной цензуры, как-то сразу бурно всколыхнуло сердце. Чей же это почерк – прямой, четкий, выпуклый и – совершенно незнакомый? Он догадался, что писала женщина. Неужели письмо от Юлии? Юлия, которая никогда не любила его, пишет ему письмо? Странно! За столько времени жизни в одной квартире Григорий ни разу не видел почерк Юлии.

Письмо было и в самом деле от Юлии. Вот что она писала своему далекому во всех отношениях другу:

«Добрый день, Григорий Митрофанович! Пишу Вам не столько от себя, сколько от Федора.

Помните, когда-то вы сказали мне: «Бураны еще будут; разные и всякие!» И еще что-то в этом роде. Сколько раз я припоминала ваши слова! И бураны, и метели, и страшные морозы – чего только не довелось пережить!

А самое страшное – впереди. Да!

Он угасает, Федор! Я не могу смотреть на него без боли, без щемящей тоски. С каждым часом ему все хуже и хуже. Он ждет Вас, Григорий Митрофанович. Вчера он записал в моем блокноте вот такие слова:

«Скажите ему, Григорию, я любил его. Пусть он будет справедливым. Жизнь – сложная штука; запутаться очень просто, но зато распутаться нелегко.

И еще передайте ему: очень многим в своей жизни и работе он полностью обязан Вареньке – Варваре Феофановне. Пусть он знает: я не одобряю его свинства…»

Не мои слова, Григорий Митрофанович. Приедете, сами прочитаете. Я лично благодарна вам. И всегда буду говорить о вас с признательностью…

Да, чуть не забыла. У меня большая радость: мама и меньший брат приехали ко мне из Алма-Аты. Наверное, я скоро уеду… Желаю вам большого, большого счастья!

С признательностью – Юлия».

Вот и все. Как мало и как жестоко!

А Федор… Ну что ж, Федор волен думать как ему угодно.

О, если бы мог Григорий вернуть сейчас Вареньку к прежней жизни и дружбе! Как ему не хватает добрых и мудрых советов Вареньки! Она действительно понимала его не только как своенравного Григория-молчуна, но и как геолога. Она угадывала его мысли, желания!..

«Еще неизвестно, как выпутаюсь с Приречьем. Если Чернявский с Редькиным порадуют открытием месторождений, тогда на будущий год я сам уеду в Приречье и буду там работать и жить…»

Хотел бы он уехать в Приречье с Варенькой! Разве Федор