День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

понимает, почему Варенька покинула дом Муравьевых? Если бы не подлые сплетни да не тетушка – иначе бы сложилась жизнь Григория и Варвары. А самое неприятное, что довелось пережить Григорию и Варваре в сентябре прошлого года, – была нечаянная встреча с тем негодяем, который увез несовершеннолетнюю Вареньку из ростовского детдома в Сибирь.

Григорий и Варвара пришли в кино. И вдруг Варенька, столкнувшись возле буфетной стойки с совершенно лысым, горбоносым, обрюзгшим человеком, вскрикнула «ай!» – и, схватив Григория за руку, отскочила в сторону.

Обрюзгший, лысый субъект, приглядевшись к Варваре, удивленно проговорил:

– Если мне не изменяет память – сбежавшая от меня воспитанница? – И так улыбнулся, что у Григория по коже потянул мороз.

Побледневшая, переменившаяся Варвара, не отпуская руку Григория, не ответив лысому субъекту, потянула Григория к выходу и всю дорогу до набережной потихоньку всхлипывала…

С этого началась размолвка. Григорий не знал, что было у Варвары с этим субъектом, что заставило ее поехать с ним в Сибирь, из-за чего она бросила его, что довело ее до попытки самоубийства. Не знал, но никак не мог простить Вареньке ее прошлого, хотя она менее всего была повинна в нем.

Сейчас он ей простил. Как есть все простил. Но вернется ли теперь Варенька, кто знает!..

3

Во второй половине августовского дня в палату госпиталя вошли Юлия в халате и Сергей Сергеевич. Осторожно, на цыпочках, Юлия подошла к кровати Федора и, точно боясь испугать его, прошептала:

– Он слышит?

– Нет, Левка.

– Видит?

Сергей Сергеевич пристально посмотрел в потухшие, остекленевшие зрачки Федора и, положив руку на плечо Юлии, ответил:

– Нет. И не видит.

– Так что же это?! Что же это такое?! – сдавленно вскрикнула Юлия. – И он…

– Жив, Левка. И, кажется, в сознании.

– Но сердце, его сердце!.. Я чувствую, Сережа. Чувствую. Боже мой!.. Как все это… И профессор… И все вы! Все вы! – Юлия сорвала гарусный шарф, словно он душил ее, и, отпрянув к окну, громко расплакалась.

– Что же ты плачешь? Ах, Левка, Левка!.. Или ты забыла, что он говорил: «Не надо слез, золотцо!» Это он хорошо сказал. Хоть маленькое, обыкновенное, а сказал! Значит, не умер. А? Что? Ну что ты так всхлипываешь, золотцо?

Юлия подняла мокрые глаза на Сергея:

– Ты… не говори это слово, оно у тебя не звучит! – и быстро ушла из палаты.

А город жил: смеялись и громко разговаривали люди на улицах, шумели машины и нещадно жгло солнце.

«Да, может быть, это все не так? – подумала Юлия, пересекая улицу. – И он будет жив?! Пройдет этот страшный кризис и он опять будет таким же, как был?»

Сознание не хотело помириться с тем, что Федор не будет уже ходить по этому городу и она никогда больше не услышит его легкого и стремительного шага…

В этот же день Фекла Макаровна дала телеграмму-молнию Григорию.

Глава двадцать вторая

1

Стоял жаркий день. Над вокзалом струилось марево. На перроне под ногами прохожих мялся расплавленный асфальт. Люди шли с поезда потные, задыхающиеся от зноя.

Григорий в кожанке, не по-летнему, с тяжелым свертком и трехствольным ружьем за плечами устало шагал в оленьих унтах, ведя за собой искристо-черного волкодава в наморднике.

Пассажиры, сторонясь его собаки, принимали его за охотника и с недоумением смотрели на геологический молоток, прикрепленный к свертку, и на болтающуюся сбоку потертую полевую сумку. Нет, он был похож не на охотника, а скорее на следопыта. Казалось, в его потертой сумке лежат все тайны земли.

– Гришунька, Гриша!..

Григорий повернулся на голос. К нему подбежала Фекла Макаровна в светлой шали на плечах и, обнимая его, целуя, всплакнула.

– Изождалась я тебя! – громко говорила она. – С Талгата уехал и знать не дал! Пошто так? Через других дошло про твою ссору с Катериной и про бурю. Да ты-то што такой молчаливый? А?

Так, со слезами и сморканьем в платок, она и увела Григория с перрона в город.

– Что-то ты хромаешь, как я вижу? – спросила тетушка.

– Да, вот бюллетеню.

– После бури?

– И после бури, и Алатау. Простыл, и вот опять разнесло ноги. Да мы дойдем. В автобус я не полезу с собакой. Потихоньку дойдем. Ну, что Федор?

Тетушка печально покачала головой и долго шла молча, придерживаясь теневой стороны улицы.

– Худо Федору. Худо. Ох как худо! – ответила она, не поднимая головы. – Мучение тяжкое выпало на его долю. А какой был певун! А тут скрутило, смяло – и умолк.

– Умолк? Почему умолк? – предчувствуя что-то страшное, Григорий закурил папиросу и закашлялся.

– Так и умолк. Шестые сутки ни речи, ни слова, – ответила тетушка, смахивая слезы. – Я тебе не писала. Да че писать? Операцию ему не стали делать. Нельзя было. И в голове осколки, и позвоночник поврежден… Знать, судьба. Все просил повидаться с тобой. А где тебя искать? Я дала телеграмму и в Сосновку, и в Барени… И вот отозвалось из Сосновки.

Прошли городской благоухающий сад за высокой железной оградой на каменном фундаменте. Когда-то давно-давно в этом саду Григорий впервые слушал выступление юного брата со стихами. Тогда он завидовал Федору: горожане восторженно встречали Федора на эстраде и провожали бурно. Кажется, совсем недавно, в марте, в багровой комнате живой, смеющийся Федор говорил ему: «Жми на обе пятки… Впереди мигает огонек». «Нет, он будет жить. Будет! Такие вдруг, сразу не умирают!» – подумал Григорий, но сердце почему-то сжалось.

– А у нас перемены.

– Какие?

– Да у Юлии. Мать приехала к ней гостить из Алма-Аты и меньшой брат. И старший тут врачом в госпитале. Живут у нас…

И тетушка рассказала, какая милая женщина – мать Юлии; и что младший сын Николенька мечтает побывать в тайге с инженером Григорием; что картину Юлии хвалят и поместили на выставку; и какую неоценимую услугу оказали ей Чадаевы в эти трудные дни и особенно Юлия: каждый день навещала Федора, вызвала профессора из Томска.

Так они дошли до набережной. На реке дымил большой пассажирский пароход. На глади реки, взбуривая светлые волны, скользили быстроходные глиссеры с высоко приподнятыми носами. Через понтонный мост шли одна за другой машины, вздымая на набережной тучи пыли.

Чадаевых дома не застали. Фекла Макаровна собрала на стол. Но Григорий, ссылаясь на усталость, отказался от обеда, ушел к себе в багровую комнату.

Прислушиваясь к ходу настенных часов, откинув голову на спинку соснового стула, Григорий долго сидел в оцепенении и все думал о Федоре. Ритмичный звонкий ход часов нагонял какие-то смутные думы. Вот он видит