Нерон. Безумие и реальность - Александр Бэтц

Богиня Салюс[1309], олицетворявшая государственное (то есть императорское) благополучие, получила новый храм[1310]. В ряду подобных мер было переименование месяца Aprilis, в котором Нерон спасся от гнусного заговора, в Neroneus[1311]. В армейской среде события развивались иначе, чем у Тацита: жители гражданского поселения, возникшего вокруг огромного лагеря легионов в Могонциаке, услышав о разоблачении заговора, возвели в честь Нерона колонну высотой около 11 метров, увенчанную статуей Юпитера. В глазах этих людей заговор Пизона имел – разумеется, для Нерона – счастливый исход[1312].

Тем временем круг людей, которые поддерживали Нерона в Риме, стремительно сужался. Принцепсу было ясно, на кого он еще может положиться, а на кого – уже нет. Возникла ситуация фундаментального недоверия. В отношениях между императором и сенатом это чувство оставалось определяющим вплоть до конца правления Нерона, тем более что новые казни в последующие годы обострили отношения еще сильнее.

Обреченные на зрелища: и снова Неронии

Сразу после разгрома заговора Пизона Нерону ничего не оставалось, кроме как вновь изумить своих сограждан и выставить себя нелепым антиимператором. Во всяком случае, именно так это видит Тацит, когда рассказывает о следующем представлении, которое состоялось летом 65 года: пришло время новых Нероний[1313].

Как и в прошлый раз, в 60 году, в Риме на несколько дней воцарилась греческая культура. Игры снова состояли из конкурсов среди кифаредов и поэтов, выступавших перед публикой в театре. После того как в прошлый раз Нерон избежал публичного выступления в качестве участника и до сих пор выступал с музыкальным номером только в Неаполе, теперь его самого потянуло на сцену – в Риме[1314]. Вероятно, об этом желании узнали, поэтому сенат постарался сделать все возможное, чтобы Нерон передумал. Если заранее наградить его победными венками за декламацию и игру на кифаре (с пением; это более позорная дисциплина, поскольку исполняется в полном облачении кифареда), он, возможно, откажется от своего непосредственного участия в играх. Таким образом, фигура императора сохранит хотя бы намек на свое достоинство и величие. Это не сработало, потому что Нерон не проявил ни малейшего интереса к нарушению принципа конкуренции. Напротив, он даже был готов на короткое время полностью отказаться от роли императора и с головой погрузиться в роль кифареда и певца[1315]. Правила, которые распространялись на его коллег по ремеслу, должны были распространяться и на него: не садиться, какой бы тяжелой ни была кифара во время выступления. Вытирать пот? Только одеждой, а не императорским надушенным платком. Ни в коем случае не кашлять и не чихать, иначе получишь низкий балл от жюри! В конце представления Нерон трепетно поблагодарил зрителей и судей поединка, преклонив колено и простирая руки. Plebs urbis, столичная чернь, была в восторге от смены ролей, остальные – в меньшей степени, например Тацит. В обычной манере он рассказывает людям со стороны, что следует думать о таком поведении[1316]: жители италийских городов из глубинки, где все еще царили порядок и дисциплина, а также провинциалы, по разным причинам оказавшиеся в Риме, изумленно смотрели на сцену и растерялись от аплодисментов, за что тут же были избиты августианами Нерона.

Куда хуже обстояли дела с некоторыми всадниками, которых, по словам Тацита, затоптали и затолкали до смерти во время давки у входа в театр. Другие зрители тяжело заболевали, потому что им не разрешалось покидать свои места во время спектакля ни днем, ни ночью[1317]. Контроль за этим вели охранники, которые ходили по рядам и при случае фиксировали неподобающее поведение и привлекали к ответу, что порой приводило к гибели представителей низших слоев населения. Любой, кто демонстрировал скуку, навлекал на себя беду – и те, кто дремал, тоже. Тит Флавий Веспасиан прочувствовал это на себе: во время одного из выступлений Нерона его одолел сон. Согласно Тациту, сенатор подвергся жестокому нападению со стороны недостойного вольноотпущенника и едва избежал серьезных последствий[1318]. Для читателей Тацита все выглядело иначе: через четыре года после Нероний упомянутый Тацитом сенатор занял императорский трон и основал династию Флавиев как император Цезарь Веспасиан Август. Его заслуги составлял богатый военный опыт, а не игра на кифаре.

Ступенька за ступенькой Тацит поднимается по социальной лестнице, достигая кульминации в анекдоте о Веспасиане, и создает образ аудитории, обреченной смотреть и слушать, хотя ее интерес к тому, что происходило на сцене, был таковым лишь отчасти, в отдельных же случаях подобные зрелища причиняли вред и даже приводили к смерти. Пока Нерон потел, дебютируя на сцене, римские ремесленники, поденщики и рабы строили Domus Aurea – самовыражение императора за счет подданных. Тиран, думающий только о себе, пожирал своих детей. Изображение вторых Нероний Тацитом источает осуждение, что, без сомнения, соответствовало общему взгляду на это событие в начале II века, когда писал Тацит. Император и искусство: эта концепция потерпела неудачу, потому что потерпел неудачу Нерон[1319].

Однако в 65 году все было не так просто. Сам Тацит упоминает негативно воспринятый им энтузиазм широких народных масс, которые призывали Нерона взять кифару (это не помешало историку чуть позже назвать тот же plebs жертвами странного навязчивого контроля над публикой). И даже многие аристократы того времени не так резко отвергали Неронии и их программы, как предполагает Тацит[1320]. Достаточно упомянуть заговорщика Пизона, чьи пристрастия к музыке неоспоримы и явно не исключали возможности рассматривать его как вероятного преемника Нерона. Однако в одном император действительно перестарался: его чрезвычайно амбициозный и ориентированный на внешний мир подход к искусству был совершенно уникален и слишком далек от всего, что было приемлемо в рамках существующих традиций. С точки зрения римского сословного мышления казалось в высшей степени странным, что Нерон полностью перевернул социальную иерархию с ног на голову, потворствуя разношерстной публике. Восходящий к Августу принцип «первого среди равных», primus inter pares, для описания роли императора звучал отлично, если сводился к отношениям с аристократией. И звучал ужасно, когда казалось, что он применяется по отношению к актерам, кифаредам и прочим представителям простого люда.

С непредвзятой точки зрения странным и непонятным выглядит то, как античные авторы описывают страх Нерона перед решением судей и сообщают о том, как тот заявил, что все имеют равные шансы на получение венка[1321]. Но говорить о цинизме и нечестной игре здесь было бы неправильно, потому что нет никаких равных возможностей, когда один из конкурентов обладает абсолютной властью над жизнью и смертью другого и совсем недавно продемонстрировал это в истории с раскрытием упомянутого заговора. О том, что именно Нерон думал о своей