Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

И грибов россыпи ему стали попадаться. То были ярко-желтые чистые лисички. И он тут же припомнил предутренний лисий брёх, улыбнулся и принялся сбирать грибочки. Быстро наполнил котел.

Варить будет вечером. А пока – шагай да шагай. Глядя на речку, он жалел о топоре, погребенном под осиной. Надо же такому-то сотвориться. Ведь сейчас бы уж и плотик содеял. По воде-то плыть всяко легче.

Вечером он варил грибы, ел, снова мечетно вздыхая о соли да хлебушке… Какой же хлеб ржаной и духовитый сотворяла мамка Василиса в печи в одрине у озера в Вержавске! Уж лепше и не поминать то.

Ночью на его вежу нанесло кабанье стадо. Ветер тянул дым в иную сторону, и они набежали, а тут почуяли, и вепрь зачухал, зарычал над ухом. Спиридону помнилось, то привалил бер Волохатый, счас начнет ломать вежу, ребра… Но уже уловил, что рык полегче, не столь могутный. А там и вонь кабанью нанесло. И поросятки захрюкали, завизжали. Кинулись врассыпную. А вепрь все не уходил, рыкал, щелкал клыками, то ли ожидая нападения, гоньбы за его семейством, то ль вызывая противника на рать. Спиридону с ним ратиться не хотелось, хоть копье он уже и притянул к себе, сидел настороже. Так и не выманив русина, вепрь, вольный жилец болот и дебрей Оковского леса, отступил и пошел догонять своих, все порыкивая для острастки.

Поросенка бы единого да испечь в костре! Спиридон даже облизнулся, то помыслив. И опять же припомнил мамкину стряпню, как к Рождеству отец Василий да со товарищи резал поросенка, и мамка шпарила-жарила, набивала кишки рубленым мясом и кровью, луком, готовила холодцы, и Страшко Ощера с Зазыбой Тумаком одноглазым угощалися, пили настойки и после к себе зазывали, и батька шел, брал с собой и Спиридонку. Хорошо было идти по Вержавску с батькой. Его все знали, с добром окликали, тянули руки здороваться, пушнины добытчика, плотогонщика. Зазывали к себе, любили послушать его рассказы про реки, веси и грады по Каспле, Двине. Бывал он и на Волге, ходил с наместником Улебом Прокопьевичем и другими мужиками вверх по Двине, в озеро Охват, а там волоком в Волгу ратиться. Держать Волгу ту за горло, дабы не прошли ладьи тверских с хлебом ко Новгороду. Так батька и сказывал: за горло… А сам после баил, что Волга та красавица, княжна, особенно повыше, где она раздается просторными озерами верховыми в цветах, и травах, и деревах кудрявых по брегам. И столько тама рыбы! И церквы стоят деревянные, в водах тех отражаются. Вот возят купцы из персов с моря Хвалынского коприну[355], Волга та коприна и есть, токмо наша, руськая. Голубая коприна, да расписанная белыми кринами и птицами.

Спиридон не умел уразуметь, яко батька за горло-то хватал тую лепоту?

Видно, с тех пор Спиридон и думал мечетно о Волге, и мнилась она ему рекой небесной.

Утром снова набил брюхо грибами, уж и воротило с них. Напился отвару из корня шиповника, красного, густого. То готовить у деда выучение прошел.

Под накрапывающим теплым дождиком шел дальше по реке. И не ведал, к Ефрему ли, али еще куда. Ничего и не оставалось, как токмо шагать.

Снова ему попадались звери: то косули выбегут на берег, постоят, тонконогие, трепещущие, и ударят в заросли, то лосиха с лосятами в брызгах перебегает речку. А однажды лиса увидал на дереве. Высоко тот взлез. Ладный, с пушистым пером хвоста, с белой грудью, осанистый, ровно боярин. Древо то было наклонено слегка, вот он по нему и зашел высоко, а тут – человек. Лис навострил уши, уставился на Спиридона. Последнее дело – лисятину-то жрать, а Спиридон был готов и на это. Брюхо было его начальствующим. И то и приказывало: ударь лиса! И Спиридон наставил на него копье и пошел к дереву. Лис заметался туда-сюда, а потом как прыгнет на сторону, пал на четыре лапы, мотнул дурной с удара об землю головой да и пустился наутек. Его на дерева слегка бросало, бежал, аки во хмелю, но убёг. Спиридон и копья не бросил… Да и не хотелось подчиняться тому начальствующему. Лисятина – та же собачатина и есть. Да еще и с нутряными сколиями[356]. Тьфу! Один из Вержавска, Мыкун Черномаз, на ловитве пожарил с гладу лисицу, сице после в брюхе-то и развелись те сколия, цвилити[357] его. Пижмой отпаивали, сколий тех изгоняли. Едва не помер совсем.

Спиридон поморщился и еще плюнул вослед тому лису.

К вечеру весь вымок, но главное, вокруг стояли еловые стены и под густыми елями можно было найти сухое место и сухие ветки для растопки. И костер уже горел, сушил онучи, портки, рубаху, безрукавку. Спиридон голый сидел у огня, варил грибы, потом с отвращением глотал их. Из ивы он сплел морду, ловушку из двух конусов, вставленных друг в друга, в конец большого конуса положил несколько старых подберезовиков, полных сколий, надеясь, что такая прикормка привлечет рыбу. И впотьмах он установил морду.

Вышел на берег, подобрался снова к костру, обсох и натянул на себя сухую одёжу.

Прочел умную Иисусову молитву да и устроился у костра на лапнике.

Вначале все слушал, не плещется ли рыба… Потом уже ничего не слышал, а видел, как бежит али летит полем, а подле него – волк с зеленоватыми глазами, и шерсть того волка сияет.

4

Хоть и на голодное брюхо, а Спиридон заспался, проснулся, когда уже было совсем светло, разделся и вошел в речку, взялся за морду, потянул вверх… И тут же почуял – есть! Там трепыхалась живность. Спиридон быстро вылез на берег, отвязал малый конус и вытащил его, а больший просто опрокинул, и на землю вылетели темные гибкие голавли, три голавля! Спиридон даже засмеялся. Получилось!

И хлебал он уху в это утро, ел рыбу, несоленую, но многажды более вкусную, нежли грибы.

И морду он взял с собой. Да скоро и пожалел, но и бросать не хотелось, а вечером новую плести… И тогда он вытащил малый конус, а большой оставил. Второй и заново сплетет.

Спиридон повеселел. Теперь он уже не боялся помереть от голоду. Аще есть река, сыт будет.

Но есть все равно хотелось. И он высматривал ягоды. Да черничники не попадались. Зато вдруг напал на звериную, видно волчью, тропку с крупным, беловатым от поеденных костей пометом, и та хоть и отклонялась в сторону от реки, но в конце концов привела его на старую гарь, уже поросшую молодыми березками, ярким пожарником и кустами малины в переспелых ягодах. Спиридон аж глаза протер, дабы убедиться, что то