Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

не блазнь, не забобона якая. Он протянул руку, и первая ягода сама в ладонь упала, попробовал – сладкая, сочная… Тогда он скинул свою ношу и влез в малинник. Ел и ел переспелую малину, не мог остановиться. Пальцы и губы были липкие, на портах и рубахе расплывались пятна от раздавленных ягод. На малинник слетались пестрые сойки, орали, видно, сердясь на неожиданно явившегося едока, да он не обращал на них внимания. И вот уже почуял, что до самого горла набит теми ягодами, даже и дышать трудно… И только тогда остановился, пошевелил липкими пальцами, разглядывая их. Надо было и с собой набрать малины, но та переспелая была, вытечет соком из котла, еже тот накренится… да и уже и не хотелось и смотреть на малину совсем. Испить воды бы! Спиридон подобрал свою ношу и только тут заметил под кустами волчьи кучи – уже не бело-костные, а цветом в малину, с зернышками. Ага, значит, волк сюда и ходит по малину. Спиридон усмехнулся, оглянулся – и будто застень[358] в орешнике мелькнула, исчезла. Волк? Он подобрался, нахмурясь. Да снова сообразил, что летнего, тем паче малинового волка нечего бояться.

Той же волчьей тропой вернулся к реке, спустился и, прежде чем умыть – и липучие руки, и потное лицо, – с жадностью напился прозрачной воды. А потом уже и умылся хорошенько.

Малины так объелся, что никуда идти не хотел. Сидел некоторое время и таращился на стрекоз, летавших по водяным растениям, на бабочек.

Сколь всего, мыслил он, и рыбы, и зверя, и ягод. Полная лагвица! Ешь – не хочу. А и некому, разве что вот ему, Спиридону, сыну Васильеву. И чувствовал он себя владельцем этих богатств.

…Беспокоило его только то, что река снова не в ту сторону лила свои воды. А уже никуда свернуть он не мог. Пущай выводит!

На ночь снова установил морду, сплетя наскоро второй конус. А спать лег голодный. Ни грибов, ни рыбы не было.

Утром будто кто носом его ткнул под бок, еще и еще. Открыл глаза и сразу услыхал плеск, сел, протирая глаза, и увидел человека в однодеревке. Тот, верно, почуял запах костра, давно затухшего, покрывшегося пеплом, и правил прямо к берегу Спиридона. Спиридон растерянно глядел на бородатого мужика в вытертой бурой сермяге, в суконной шапке, не зная, что деять, то ль радоваться, то ль прятаться. Даже оглянулся на свое копье, прислоненное к ели, да уже очухался и вскочил, вышел на берег, взмахнул руками, улыбаясь.

Мужик не причалил, задержал однодеревку поодаль, напротив, остро глядя близко посаженными темными глазками на Спиридона, потом на его ночлег под елью и снова переводя глаза на отрока. Пора бы и что молвить, да Спиридон-то не мог, а мужик все помалкивал. Только и слышны были струи речные, обнимающие лодку.

Наконец в бороде появилась прореха, и звуки выкатились наружу, чудные человечьи звуки, складывающиеся в слова:

– Ай, здорова?

Спиридон снова взмахнул руками, спускаясь ниже к воде. Мужик смотрел. Спиридон деял знаки руками. Мужик наблюдал, подгребая, чтобы удержать лодку на месте, но причаливать не торопился.

– Кхма! – кашлянул мужик и повторил: – Здорова, грю?

Спиридон разводил руками.

Мужик высматривал, не появится ли кто еще из-под елки, но никто не выходил. Вид у Спиридона, верно, бысть таков, что мужик уже сообразил – лишеник пред ним. И он решительно выгреб к берегу, однодеревка ткнулась носом в землю, мужик встал и вышел. Был он приземист, кривоног. На одном боку у него висел длинный нож, почти и меч в деревянных ножнах, а на другом – колчан из бересты с оперенными стрелами. В лодке Спиридон успел увидеть битых уток, тетеревов, глухарей. Мужик помешкал и нагнулся, достал из лодки и лук, небольшой, да, видно, ладный, тугой.

– Кхма! – снова кашлянул мужик, не спуская близко посаженных глаз, напоминающих почему-то каких-то жуков черных, со Спиридона. – Дак… ето…

И он замолчал, разглядывая грязную, рваную одёжу Спиридона. Все внимательно рассмотрел: лапти, порты, рубаху, овчину, потом и рыжую шапку не по размеру. На миг сморщил плоский нос. Видать, от Спиридона разило. И то правда, последний раз одёжу стирал ему дед Мухояр давным-давно…

И мужик наконец сказал:

– Чиво ты здесь?

Спиридон развел руками, показал себе на рот, отрицательно покачал головой. Мужик наблюдал за ним, шевеля бровями. И оттого его глаза еще сильнее походили на жуков.

– Немко аки рыба? – догадал он.

Спиридон кивнул.

– А-а-а… Один?

Спиридон кивнул. И мужик заметно расслабился, повел покатыми плечами.

– Оле… як оно… Хм, хм… – бормотал мужик. – Дак… на ловитве али яко? Али по бортничеству?

Спиридон замотал головой.

– Хм, хм… А чиво ишшо-то? – не мог взять в толк мужик.

Он поднимался по берегу, заглядывал под ель, сразу узрел копье с отличным наконечником, осмотрел шалашик из еловых лап, заглянул в пустой котел, залатанный куском ветки, повернулся к Спиридону.

– Заблукал[359]?

Спиридон кивнул.

– С кем-то бысть?.. Идеже яны?.. Нема? Уйшли? Ай, сгибли? Сгибли?.. Кхма, кхма… Яко сгибли?..

Спиридон пытался изобразить бера Волохатого, делал свирепые рожи, загибал руки. Мужик уразумел, кивнул.

– Потапыч задрал… Кхма… Скольких? Однова? Ни? Двух? Двух?.. Ишь оно якоже… И давно блукаешь? Сколь?.. Покажь.

Спиридон показывал палец, второй, третий, четвертый… да сбился, пожал плечами.

– Откудова? Со Ржевки?.. Ни?.. С Солодовничей?.. Ни? Кхма… Никак с Былёва? Ни-и?.. Да неужто с Хотшина?.. Али со Жбачева?.. Ни? Ни?!. Эк!.. С откудова же? Не с Тфери? – Он почесал затылок, сдвинув шапку на низкий темный лоб. – Тады… с Лук? Со Сверковых тех Лук да на Днепре?.. Ни?

Мужик глядел на Спиридона, качая головой, загибал-разгибал пальцы, перечисляя некие веси, что бысть ему ведомы. Наконец, устав, брякнул про Смоленск, и тут Спиридон закивал.

– Вона яко… – протянул мужик, дивлясь. – Эвон куды занесла нелегкая. Тута зверь за кажным древом. Одному несподручно, да без лука али… Но копьецо у тобе ключимое, ключимое… И сам ты, отроче, ключимый, ключимый… токмо заворзопался зело, охудал. Дак и што ж! Словесами не насытишься. Ладь костер-то.

А Спиридон готов был слушать и слушать ту речь, и чуял, как слова-то вкусны, и сам хотел бы молвить… Мужик пошел к однодеревке, тяжело шагая, раскорякой. А Спиридон, очнувшись, принялся ломать веточки еловые, колупать смолу, на мох начал вышибать искру. Мужик ощипывал утку. Увидев, как Спиридон ломает об колено сук, вынул из однодеревки топор и, взмахнув рукой, легко бросил его да вогнал неглубоко в ель.

– Держи-ко!

Спиридон взял топор и отошел дальше, начал рубить сухие елочки.

– Ни! – крикнул мужик. – Ты давай олешину али лещину, копоти менее. Утку изжарим.

Ощипав утку, мужик оглядел ее, помыслил чуть и взялся за другую. Спиридон тем временем отыскал сухую лещину и завалил ее, отсек ветки, потом порубил. Мужик насадил ощипанных уток на сырую палку и положил