Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

сидел, поводил глазами от костра по сторонам, снова упирался взором в пламя… и что-то там зрел.

Как же хорошо, егда огнь рядом. Волохатому, может, он и нипочем, но тот-то бурый, помельче, ушел от греха. Запужался. Такожде и иные звери не полезут. Огнь аки щит пламенеющий. И еще греет, сушит, ядь варит, траву в лечебное обращает. Огнь!..

Спиридон тянул к нему руки. И чувствовал вдруг себя не отроком каким, а уж пожившим пешеходцем… И то верно – много чего повидал-то. С весны по середку лета. Уж и не по середку, а зарев[351], поди, наступил?

А мнится, что минули годы. Ну, лет пять, оно точно. Словно вихрь какой его и подхватил тогда, как он стоял-то, лип босыми ногами к теплой широкой спине Футрины на Гобзе, высматривая батьку со товарищи. И подхватил, понес, будто волны гуслей того Ермилы Луча. Аки щепочку, али перышко…

Но сейчас, на брегу лесной речушки, у костра, уж не щепочка какая, не перышко, ни! И Спиридон сурово нахмурился, воображая, что брови у него, яко у Хорта, – прямые, пегие, напряженные крыла орлиные… А у самого-то брови были белесые, словно рожь в зарев. Такожде и власы, отросшие, падавшие чуть не до плеч. Спиридон поправил рыжую шапку, подбросил дров в костер.

Наевшись, полез в вежу. Сразу и уснул, положив подле себя копье, топор, а нож на боку…

Проснулся от какого-то звука. Открыл глаза. Темно. А звуки снова – вой. Да совсем близь. Он нашарил в темноте древко, сжал его, сторожко высунулся из вежи, ширя глаза и ноздри. Затаил дыхание… Да прямо за речкой вой и раздался. Спиридон было назад подался, да опомнился. Нашел сухие лапти, помешкал, раздумывая, накручивать ли онучи, но накрутил, вдел ноги в лапти, наскоро подвязал и вышел. Ни луны, ни звезд не было вверху, токмо тьма. И вкруг тьма. Ничего не разглядишь. Волк смолк. Но стоял совсем рядом-то. Спиридон, пригнувшись, обошел кострище, угадывая его по сильному запаху и остатнему теплу.

Да летом-то волк и не страшен? Еже сбесившийся, очумелый якой…

Он стоял и ждал. Но волк помалкивал. Может, и вовсе сбёг. Спиридон почувствовал жажду. А в котле уже было пусто. Постоял еще и, не выпуская копья, спустился к воде, уже привыкнув к тьме лесовой и кое-что различая.

Речушка чуть слышно журчала. Все так же не оставляя копья, он присел, нагнулся и зачерпнул ладонью воды, посёрбал, потом еще и еще. Напился.

И тут позади и вверху некто громадный охнул полной грудью и обрушил невидимую гигантскую длань на дерева, и те с треском повалились, аж земля содрогнулась под Спиридоном. Он вскочил, дико ширя глаза, выставив вперед копье, схваченное обеими уже руками.

Но враг не двинулся на него сверху. Снова было тихо.

Спиридон перевел дыхание, пошел вперед, держа копье наготове. И уже дальше идти ему помешали сучья, коих раньше не было здесь. Он вытянул руку. Точно, сучья и ветви. Они нависали над ним. Он взял в сторону, обойдя древо, поднялся на берег и уже понял: та осина древняя рухнула! Прямо на кострище, вежу…

Пригибаясь, он пробрался к веже. Она лежала под тяжелым необъятным стволом той осины. Он потянул за край – куда там! Потянул сильнее, и дерюжина затрещала, рванул со всей мочи и порвал ее. Он разогнулся, встал среди ветвей, и не в силах уже сдержаться, заплакал. Куда только подевалась его давешняя обретенная крепость али осатанелость какая… Слезы безудержно текли по его щекам, все тело сотрясалось от волн внезапных рыданий. И он поскуливал, как щенок, подвывал. И никак не мог овладеть собой, рыдал, как говорится, навзрыд. Велия туга и желя его охватила, снова Оковский лес наложил на него свои оковы. И сбросить их не было мочи. Он уперся лбом в толстую ветвь рухнувшей осины и рыдал безостановочно, всхлипывал, сморкался, одною рукой вцепившись в ветвь, а другою все еще сжимая копье…

И тут снова завился странным невидимым хладным огоньком волчий вой, и Спиридон прервал плач, утирая слезы, послушал…

Понемногу он успокоился.

Что же было деять?..

От слез он ослабел, но и странным образом почувствовал облегчение какое-то, будто лопнул давний нарыв, освобождая его от невысказанной и страшной нутряной боли.

Вежа была похоронена под осиной, нечего и думать, чтобы вытянуть. Кажется, под осиной остался и топор, котел… Нет, котел помятый он обнаружил рядом с кострищем, под суком. Острый сук пробил железо.

Ладно хоть на поясе был нож дедов да мешочек с огнивом. Ничего не оставалось, как развести огонь. Комары одолевали. Он начал собирать с елей тонкие сухие веточки. Дрова, нарубленные еще с вечера, оставались. Правда, не все можно было вытащить из-под осины. Но кое-что удалось достать. Он положил изломанные веточки на очищенную от хвои землю в стороне от старого кострища, заваленного осиной, высек огонь. И скоро костер плясал живо, озаряя его руки, лицо и вершину злосчастной осины, повисшую над речушкой. Спиридон согревался и отдыхал от комаров… И только теперь соображал, что ведь осина его как муху прихлопнула бы, вбила в мягкую лесную землю, пронзив клыками-сучьями. И еще хорошо, если бы враз и убила, а то и вертелся бы на суках, как живой баран на вертеле над костром.

Тут и морозом продрало Спиридона по спине, аж волосы под шапкой зашевелились.

Так тому радоваться надоть, а не рыдати. Живый! Цел и невредим.

И Спиридон долго не мог избавиться от этого нутряного мороза. Как вспомнит гудение земли от удара, так и сам содрогнется с головы до пят. Да перекрестится.

И он то засыпал у костра, привалившись к ели, то просыпался, подбрасывал дровишек в огонь, устраивался удобнее и снова засыпал.

Утром застучал дятел, потом полетел, свиряюще[352], черный аки мних, над речушкой. Спиридон, открыв глаза, его и увидел. Потянулся. Дрова все прогорели, угли покрылись серым пеплом. Он посмотрел вверх. Вроде среди вершин еловых и березовых далёко синева пробивалась. Первым делом он вздул огнь. Наломал толстых сучьев, побросал их в костер и снова подлез под ветвями осины к своей распластанной по земле веже. Надеялся вытянуть мешок с ядью, топор, а то и овчину. Но ничего с этой стороны осины не удалось извлечь. Тогда он перебрался на другую сторону и сразу увидал край овчины, схватился, потянул. Овчина будто приросла к осине. Что деять? Спиридон соображал… Токмо еже подкопаться. И он принялся подкапываться под овчину… Потом бросил и решил сперва повесить котел с водой на огнь. Хоть травы заварить, кислицы. Но котел был пробит суком сбоку, вмят в землю. И он достал дедов нож и принялся резать