Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

ямку и, как муть сошла, зачерпнул котлом. Тут уже он пил вволю, от пуза. И пузо-то надулось, стало аки бубен скомороший. Он вылез из овражка и среди елок развел костер, намучившись с сыроватым трутом. Но вот и затрещал огонь, пахнул дымом. Спиридон повесил котел на палку над огнем. И тут увидал низкого толстого зверя с полосатой узкой мордой. Тот деловито шнырял среди деревьев, роя носом и что-то поедая. Да вдруг дымком на него повеяло, и он тут же замер. Постоял так, замедленно повернул свой толстый зад и пошел, пошел, пошел да и побежал, впрочем, и не шибко. Токмо тогда Спиридон помыслил о копье, мол, а ведь мог бы и бросить да и прибить барсука на ядь. Мясо его хоть и не столь вкусное, а то и противное, но жирное. А противным и жестким оно было, еже его готовил отец Василий на костре в лесу, но еже в дому мамка Василиса, то мясо получалось вкусным, нежным и ароматным. Да Спиридон бы сейчас от любого не отказался. И он придвинул копье ближе, чтобы быть наготове. Но барсук уже не появлялся.

И наварил он себе пшенной каши, всю съел, до последней крупинки, и мыть котел не надоть. Хотел запить сырой водой, да остерегся. Лучше бы отыскать зверобою и заварить, а то как бы снова не разобрал дристун. Но нигде зверобоя он не увидал, зато нашел белые цветки на длинной ножке и нарвал их, то был тысячелистник. Им дристун лечил дед Мухояр… Спиридон запомнил. И он накипятил еще воды и заварил траву ту. Дал настояться, как то и делал дед Улей. А потом выпил все. Вкус был терпковатый, хороший.

Потрогал правое плечо. От медвежьих когтей там остались три неглубокие бороздки, они запеклись. Плечо болело от того удара и в глубине. Ишь, думал Спиридон, раны, как будто я занимался ловитвой. Но все же бер как-то смазал, а не ударил его хорошенько, ежели б точно приложился, сломал бы плечо.

Хорт его спас.

А ранее – дед Мухояр.

Отсюда уходить не хотелось, тут бы и поставить вежу. Но все же мысль о Волохатом преследовала Спиридона. Он слишком хорошо представлял его огромную башку, валун с черной бездной глазок и маленькими ушками. Надо было обязательно отыскать воду поглубже и пройти по ней. Ночной дождь хоть и смыл следы, но кто знает, вдруг у этого бера чутье такое, что и тончайший запах поймает. И отрок снова видел его большой черный влажный нос с двумя сопящими утробно дырками.

Нет, уходить, уходить.

И, собрав все, Спиридон пошел дальше.

Только под вечер ему наконец попалась речушка, точнее ручей, но уже широкий и сильный в сравнении с тем, на котором он трапезничал. И Спиридон пошел по нему прямо в лаптях и онучах, все одно они были мокрыми от хождения по сырому лесу. Шел он по течению, надеясь, что то, может, и есть Днепр. И тогда он выведет его к Серебряному мосту и Ефремовой одрине. Но не лепше ли тогда повернуть и пойти вспять? К самому рождению Днепра-то?

Но он вспомнил, как они вышли на болото с мертвыми деревами и воронами. В тех жутковатых местах все и содеялось. Возвращаться туда у него не было воли. Узреть и кости сгоревших Хорта с дедом… Нет!

Все же они дошли до предела, до самой вышины Днепра. И Ефрем же то и сказывал, что несть колодезя, несть родника, переместился куда-то. Мол, всегда так и было: то родится родник и бьет из болота, а то в сторону отходит. И даже далёко. Такожде и начала тех трех рек с ним блуждают?

Спиридон того не мог осилить, уразуметь. Он представлял Днепр внизу, Смоленск неколебимый со своими всеми церквями и собором Мономаховым, а там же ниже еще и Кыёв… Вроде и они тогда должны как-то переходить с места на место, что ль… Смутно! Неясно! Забобона! Али прелесть.

Но смуту и чаяли навесть на тот исток трех рек Хорт с дедом. Заговорить своей кобью реки и оковать миръ. На то и Оковский лес? То лес прежней веры? И он держит в оковах миръ. А Ефрем и перековал тот дух поганскый на другой лад, свои наложил оковы. Так-то, што ли?

И Спиридон нащупал крестик на своей груди. Теперь-то он пойдет с верой насельников Смядынского монастыря, с верой Леонтия, Стефана и остальной братьи. И сердце его тем и наполнилось…

Сице!

Но скоро он оглянулся и снова узрел давешнего зверя – волка в сияющей шерсти, он неслышно бежал среди елок туда же, куда шел Спиридон, сын Васильев, хрестьянин. И враз исчез. Но от того видения Спиридону вдруг стало хорошо, он улыбался со слезами и думал, что Хорт, дядька Арефа, бысть велий человек, велий… человек али волк… али птица, аки тот срацин.

2

На ночлег он остановился, пройдя довольно далеко по ручью, покуда не уперся в завал, обходить который уже вовсе не хотелось. Ручей тот стал шире, глубже. Он бежал среди огромных елей и берез. Небесная паволока к ночи рассеялась, и эти дерева предстали во всей своей огромности, высокие, аки горы.

Спиридон снова устроил вежу под еловыми лапами, хотя близь стояла наклоненная древняя осина. Но поначалу он не обратил на нее внимания, а как увидел, что клонится она на его сторону, было уже и поздно, вежа установлена, костер горит, в пламени висит котел с чистой водою.

В лесу было все также безмолвно. После гроз и ливней Оковский лес устало затих. Спиридону все случившееся представлялось коловращением небесного огня, сверканья, грома, хруста древесного и костяного, рыка и стона, бурления кровавого и грая гавраньего. То не всякому доводится зреть.

Устал и он, как лес. И даже более того. Лесу ведь не надобно было никого хоронить. Лес на все взирает не такожде, яко человек. По-другому…

Спиридон сидел уже в сумерках, прислонившись к стволу, возле которого стояло и копье, поигрывая блеском, и на лице его были отсветы огня, он шевелил пальцами ног, поставленных на дровину у костра. От развешанных вкруг огня портов, рубахи и онучей валил пар. Спиридон накинул токмо овчину и нахлобучил подобранную рыжую шапку Хорта, та ему была велика, сползала на глаза, он все поправлял ее, сдвигал назад. Глядел в огонь.

И вот сейчас ему вовсе было не страшно… Ну, почти. Все же лес следил за ним, хоть и безмолвствовал, аки немко…

Да вдруг и ухнул, хохотнул. Но Спиридон даже не вздрогнул, враз уразумев, что голос подает птица, филин. Даже ему захотелось и самому посвистать сычонком… Но не решился почему-то. Так и