Немой набат. 2018-2020 - Анатолий Самуилович Салуцкий

– Ах он стерва ярко-синяя! – Почему-то этот цвет символизировал для него нечто зазорное. – Чую, защипанный пирог, дело тёмное, но не мог понять. Вроде в его интересах вопрос гнём, на словах он «за», а оказывается, у него другой расчёт. Вот он и саботирует.

Но постепенно, из-за повторяемости сюжетов, Владимир Васильевич, человек самодошлый, отчасти спознался с новым делом. Точнее сказать, начал оценивать позицию Синягина и его партнёров со своей точки зрения, разумеется, не вдаваясь в частности и технические детали, которых не понимал. Оценка шла по одному критерию: здраво ли, полезно ли для дела, или, наоборот, при внешнем поддакивании идёт скрытое торможение. Эти нюансы он чувствовал прекрасно, видимо, от природы его так устроили, что он чутьём отличал истину от фальши, пусть и прикрытой пламенным красноречием. Случаи, когда «да», за которым на самом деле крылось если не откровенное «нет», то невысказанное сомнение, чреватое проволочкой, были не так уж редки. И однажды вечером за тарелкой «музыкального» супа – денег хватало и на ресторан, но он, как лесной зверь, привык ходить к водопою одной тропой, не любил менять правила жизни, – Владимир Васильевич глубоко задумался над тем, что как раз правила жизни он и начинает менять. А потому необходимо понять, что происходит.

Внезапно возникший новый интерес всё глубже затягивал его. Касался бы вопрос шкурных дел, – тут всё просто, он без раздумий отказался от доплаты, предложенной Иваном Максимовичем, быстро сообразившим, что приобрёл ценного помощника. Денег и без того хватало. Но этот интерес не был связан с баблоцентризмом или карьерными планами – кататься на социальных лифтах поздно, – он поселился в душе как бы самостоятельно, и её непривычное состояние требовалось осмыслить. Не имея на этот счёт опыта, он для начала решил вспомнить памятные эпизоды, повлиявшие на его самосознание. И с удивлением обнаружил, что вспомнить-то нечего – сплошь монотонная работа сторожевого пса. Бывали, конечно, нестандартные ситуации, но о них забавно анекдотить в кругу старых друзей за рюмкой водки, только и всего.

Лишь два случая намертво сидели в памяти, и оба связаны с юными годами – два отцовских урока.

Отец был фронтовиком и с десяти Вовкиных лет воспринимал сына не в качестве опекаемого дитяти, а как взрослого мужика, которому можно не только говорить правду о жизни, но и показывать её. Наверное, потому, что из-за войны сын был очень поздним, так уж сложилась отцовская судьба. Первый урок был, можно сказать, теоретическим.

В пионерлагерную пересменку они остались в квартире вдвоём – мама задержалась на садовом участке. Стоял жаркий июль, дел не было. Отцовские друзья-пенсионеры за городом, пацаны в пионерлагерях. Они просто стояли у распахнутого окна, опершись локтями на подоконник, и бездумно глядели на бегущие по небу облака.

– А присмотрись-ка к ним, к облакам, – вдруг сказал отец. – Ведь это люди шагают.

– Где люди? Какие? Не вижу.

– Ну, вглядись, вглядись пристальней. Шеренгами идут, поколениями.

Он начал вглядываться изо всех сил и сперва смутно, а потом яснее, яснее различил шеренги шагающих людей, внешне похожих на пушкинских богатырей, вынырнувших из пучины под началом дядьки Черномора. Шли они как бы отрядами, отделёнными друг от друга каким-нибудь облачком. И сразу чувствовалось, что в каждом отряде идут сверстники, как сказал отец, поколения. Они шагали и шагали по небосклону, и видно было, как по мере движения – значит, с возрастом, – каждый ряд постепенно редеет, пока от него не остаются единицы, под конец тоже растворяющиеся в небесной выси. В одной шеренге неожиданно привиделся отец, рядом его фронтовой друг – дядя Миша. Они идут куда-то вперёд, а на самом деле назад, уходят в прошлое; вот остался только отец – да, дядя Миша прошлый год помер. Но в небе появилась ещё одна колонна, и в самом её конце Вовка угадал себя.

Отец спросил:

– Видишь? Это колонны сверстников, поколений. С кем люди шагают по жизни. Эпоха сортирует людей. Вот где настоящие сравнения, вот где сводят счёты друг с другом – у кого как жизнь сложилась? Но стоит ли рваться, доказывать свою прыть, чтобы всё равно исчезнуть в этой белесой голубизне? Не лучше ли прожить жизнь пусть в безвестности и не в богатстве, но в любви и счастье, в достоинстве и самоуважении?

Тот урок – на всю жизнь, которая подтвердила: люди идут по жизни поколениями, а внутри поколений меряются друг с другом богатством, счастьем. Тут счёт самый строгий. У него, телохранителя Вовы, не получилось ни того, ни другого, что поделаешь? Но достоинства и самоуважения не занимать. Может, «под них», под его нравственную автономию и возникли новые смыслы?

Умер отец незапланированно. Пошёл в собес узнать о повышенной фронтовой пенсии, а там молоденький начальничек отказал да ещё добавил: «Я вас на фронт не посылал». После тех слов отец еле доплёлся домой, и с того дня словно сломалось в нём что-то. Вовка чувствовал: отец начал торопиться, хотел ещё кое-что на этом свете успеть.

Одним из таких дел стал второй урок, который Владимир Васильевич до мельчайших деталей помнил по сей день. Урок практический.

Сначала отец посоветовался с мамой:

– Брать Вовку или не брать?

Мама возражала, но отец решил по-своему:

– Боюсь, у меня временим в обрез. А он пусть поглядит… Будет что внукам рассказать.

Они долго ехали на Дубровку, которая в то время считалась удалённым районом, и пришли в военный госпиталь – старое-престарое кирпичное здание в глубине огороженного бетонным забором двора.

Вроде не тюрьма, а с первых шагов стало жутковато.

– Держись мужиком, – почувствовав волнение сына, нахмурившись, строго приказал отец, который сам был внутренне напряжён, по-военному собран. Но вдруг обмяк и, словно самому себе, посоветовал: – По-человечески, по-человечески, люди всё ж…

По зашарпанной лестнице они поднялись на третий этаж, встретила их шустрая сестричка пенсионного возраста, знавшая отца в лицо и обрадованно запричитавшая:

– А я тебя кажный год жду… С сыном, что ль? Ну, молодец, молодец, пусть видят, а то никто опосля нас и не поверит.

Отец сунул ей коробочку конфет «Южный орех», которую они купили в метро, и она провела их в огромную больничную палату коек на двадцать. В первый миг Вовка обомлел: на постелях лежали и сидели в разных позах люди с чёрными повязками на лицах. Увидев отца, многие загомонили – говор был неясный, но в целом разборчивый, кто-то поднялся, шагнул навстречу, с кем-то отец обнялся. «Как он их различает? – мелькнуло у Вовки. – В масках же…» Но отец по-свойски присел на