Ключи Марии - Андрей Юрьевич Курков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Еще, пожалуй, рано собираться.
– В Киев собираться никогда не рано. Думаю, что к концу лета немцы его возьмут. Мы должны быть к этому готовы.
Они распрощались. Сциборского в коридоре уже не было, пожалуй, заперся в своем кабинете. Олесь не смел тревожить его и отправился в редакцию. Там тоже никто ничего об Арете не слышал. Олеся пронизывала тоска. Не совсем осознанное беспокойство давило на грудь, волнение учащало сердцебиение, так, наверное, ощущается любовь. Ему не хватало Ареты, несмотря на то, что никакой близости между ними не возникло. Даже после того, как старший Курилас сообщил им эту удивительную вещь, которая словно доказывала, что они – одно целое, в каком-то смысле духовные или еще какие-то «сиамские близнецы», Арета держала дистанцию, как и положено настоящей госпоже в отношении к своим слугам.
В редакции к нему подошел Косач. От него пахло одеколоном.
– А ты проворный кролик! Где Арета?
– Так я тебе и сказал! – засмеялся Олесь.
– А че? Зря я клинья к ней подбивал, блистая своим интеллектом?
– Не переживай. Она чистая и непорочная.
– Все еще? – теперь засмеялся он.
– Все еще. Мы просто друзья, если это тебя очень волнует.
– Да нет, чего меня это должно волновать, – пожал он плечами, – я просто интересуюсь. Но ты ее где-то скрываешь? Вас не было в редакции три дня. Затем появился ты, а она исчезла и до сих пор не дала о себе знать.
– Ну да, ты нас вычислил! Но это не то, что ты думаешь.
– О! Ты знаешь, что я думаю? – он заговорил тише. – Не переживай. Я ни на что уже не претендую. Здесь появилась такая ципочка… Тоже поэтесса. Правда, никудышная. Но просто горит от желания научиться писать хорошие стихи.
– Я подозреваю, что первые уроки уже состоялись? – подмигнул Олесь.
– Еще как! На высоком и глубоком уровне. Поэтессы из нее все равно не получится, максимум – будет писать тоску зеленую на День матери или на Рождество. Но чтобы красота и талант одновременно… сам знаешь… это большая редкость… Арета, конечно, исключение, – он пожевал губы и уточнил: – Исключение, которое подтверждает правило: талант и красота вместе не ходят. Правда, это касается только женщин, – завершил он, очевидно, намекая на то, что красота его таланту не вредит.
– А что, разве поэзия Ареты тебе близка? – Олесь посмотрел на него пристально.
– Да, признаюсь, близка. Арета очень яркий пример настоящей поэтессы. Но жить вместе с настоящими поэтессами невозможно. Для совместной жизни годятся только заурядные стихоплетки.
– Почему?
– Потому, что настоящие поэты и поэтессы представляют собой пример раздвоения личности. Понимаешь? Задачей поэта является чувствовать не только то, что кипит в собственной его душе, но и, главным образом, то, что кипит вокруг, в хаосе дня. Он тогда, как двуликий Янус, должен смотреть одновременно в две противоположные стороны. В этой двойственности души поэта проявляется не только его преимущество над философом, но и та красная линия, что разъединяет творчество одного и другого. Быть несостоявшимся поэтом значит не иметь способности отделиться от себя, не уметь вжиться в душу любого постороннего явления настолько, чтобы можно было бы смотреть и на себя, как на постороннее явление. А выдающиеся поэты и поэтессы – слишком сложные натуры, которые видят тебя насквозь. Мало того, что рядом с такой поэтессой ощущаешь себя голым, так тебя еще каждый день просвечивают, как рентгеном. Потому, что она душу твою лучше видит и понимает, чем ты сам. Особенно если ты тщедушный по сравнению с ней.
Олесю нечего было на это ответить, он никогда не имел романов с поэтессами. И в его отношениях с Аретой если и был намек на романтику, то только в мыслях и грезах самого Олеся. А то, что рассказал Косач, конечно, касалось именно ее.
Олесь, как и многие, увлекался Косачем, подававшим большие литературные надежды – писал, как дышал, выстреливая яркими образами и окуная читателя в свой эмоциональный мир. Олесь прочитал все, что тот написал. Единственное, что не давало покоя в общении с ним, это неопределенность его жизненных и даже политических позиций. Он иногда говорил вещи, с которыми невозможно было согласиться не потому, что они чем-то не нравились, они поражали своей абсурдностью и упрямством. Это было тем более странным, что упрямым он не был и не раз менял свои взгляды. Он, очевидно, разрывался внутри, особенно в период российской оккупации, когда часто задумывался, а не стоит ли ему вернуться во Львов, когда с интересом читал в газетах о создании нового союза писателей, о тех оставшихся там писателях, которые вливались в новую советскую действительность, об издании их книг и выступлениях перед толпами читателей не в частных квартирах, как это было при поляках, а в театрах и в украинских университетах, которые тоже были при Польше закрыты и запрещены. В его родной, ставшей советской, Волыни тоже пооткрывались украинские школы, ранее закрытые поляками. А тиражи изданий украинских советских писателей его просто поражали… Но это и не было удивительно – после расстрела сотен и сотен писателей террористическая машина наконец захлебнулась кровью и остановилась. И теперь жалкая кучка выживших писак могла издавать любой пропагандистский бред и получать за это хорошие деньги. Правда, постепенно его взгляды все же менялись, особенно когда он услышал о советском терроре, и увидел, что все чаще и чаще люди с той стороны бежали сюда, к немцам.
– Пойдем лучше на пиво, – вывел Олеся из задумчивости Косач. – Ты когда-нибудь был в ресторане «Полтава»?
– «Полтава»? – удивился Олесь. – Впервые слышу.
– Ну, что ты! Там теперь собирается весь наш писательский бомонд и даже художники приходят. Пойдем.
Они спустились на Рынок и забрели в Старый Город. Ресторан находился в подвале, там было довольно уютно и тихо. Правда, никакого бомонда. Они заняли свободный столик и заказали по кружке пива и тарелку острого козьего сыра на двоих.
– Да, в продолжение к сказанному, – снова заговорил Косач, – хочу добавить, что женщина не может быть творцом, поскольку она не способна сосредоточиться на одном. Ее несет в разные стороны, она пробует себя и там, и там, везде, где только можно, а в результате – пшик. Она не понимает, что для искусства надо себя уничтожить. Всю, до конца. Ей слишком сложно понять, что художественная неудача бывает глубже и ярче в художественном смысле, чем удача.
– Ну не всех
