Обреченность - Сергей Герман

— С сегодняшнего дня я отстраняю вас от командования 3й казачьей дивизией и назначаю на должность офицера связи с генерал-лейтенантом Власовым, - сказал фон Паннвиц. - Приказываю вам немедленно передать дивизию полковнику Борисову и отбыть к главнокомандующему войсками КОНР.

Кононов сдерживался, грыз усы. Молчал, рассматривая сетку узоров на стене дома. Трещина расходилась прямо и вдруг, как по причуде, уходила в сторону. «Ну вот, - подумал Кононов. - Случай вновь меняет направление моей жизни».

— Прощайте, Иван Никитич!

Кононов вытянулся, небрежно козырнул, и вышел.

В окно Паннвиц видел, как он сошел с крыльца. Вестовой подвел коня. Полковник положил левую руку на холку, привычным движением ловко вскинул тело в седло. Вытянул коня плетью, и тот пошел наметом. За ним пригнувшись к гривам рванули казаки конвойного взвода.

* * *

Поздним вечером того же дня Иван Кононов сидел в своей комнате. За окном моросил холодный апрельский дождь и ему вдруг страшно захотелось прижаться лбом к холодному стеклу, вглядеться в обступившую его темень.

Но останавливал полудетский страх, как тогда в Смоленске. Если долго всматриваться в бездну, она начинает всматриваться в тебя. И эта бездна рано грозит утащить тебя за собой. Поздно! Уже утащила.

Чья это мысль? Моя?.. Неважно.

Дверь заскрипела. Скрипнули сапоги Петра Азамасцева. Кононов резко повернулся к нему лицом. Адъютант протянул ему пакет с документами.

— Приказ о присвоении вам звания генерал-майора КНОР. Поздравляю вас Ваше Превосходительство!

Кононов не ответил. Он подошел к окну. Из внутреннего кармана кителя медленно достал серебристую фляжку. Неторопливо отвинтил ребристую крышечку, опрокинул горлышко себе в рот. Ароматная жидкость обожгла горло, внутренности тотчас же наполнились теплом. Страх стал угасать.

Ну вот, я уже и генерал. За какие-то четыре года от майора Красной армии — до генерал-майора вермахта. Неплохая карьера. Еще не стар, полон сил, честолюбив.

Кононов продолжал стоять спиной к адъютанту и смотрел в окно.

Лейтенант кашлянул. Кононов забыл, что он все еще здесь.

— Иди, Петр. Иди. И приготовь мне генеральский мундир. Я знаю, что он у тебя уже пошит. Через час едем к Власову.

Адъютант вышел.

Кононов вновь подошел к столу. Сел.

Защемило в груди... не вздохнуть... Будто кислорода не хватает! Что это... сердце?

Завтра будет сорок пять— маловато для старости. Хотя, кто знает — может быть, в самый раз, потому что все уже позади. Жизнь прожита. Что впереди?

Когда-то я был казаченком Ваней, потом командиром полка Красной армии, полковником вермахта, генералом русской освободительной армии.

Что еще уготовила мне судьба?

За спиной снова скрипнула дверь. Кононов повернул голову. В руках Арзамасцева блеснуло золотое шитье погон.

— Ваш мундир, господин генерал. Пора, — сказал адъютант. — Машина ждет.

Через полчаса, переодевшись, Кононов вышел на улицу в след за лейтенантом. На улице было еще совсем темно. Серый «опель-капитан» урчал у подъезда. Дворники скользили по стеклу, разгоняя капли дождя.

Генерал оглянувшись на дом, поднял взгляд к тому окну, из которого он пару минут назад смотрел на улицу. Стекла блестели, омытые дождевой пылью; сквозь этот водяной блеск ничего не было видно.

Петр Арзамасцев распахнул перед Кононовым дверцу, пропуская его на заднее сидение, сам обошел машину, сел рядом с водителем, привалился к двери плечом.

У Кононова внезапно дернулась щека. Сердце сжало словно клещами, показалось, что он вновь как в детстве остался один на всем белом свете, без крыши над головой. «Глупости, — сказал сам себе Кононов. — Через несколько дней для меня война закончится. Все будет хорошо».

* * *

В каждой немецкой пехотной дивизии официально имелось два священника разных конфессий, католические и протестантские.

В казачьих же частях были православные священники, которые служили полевые молебны и духовно укрепляли казаков.

По благословению и личному распоряжению митрополита Анастасия в 1ю дивизию были направлены протоиереи Валентин Руденко и Александр Козлов. Немного позднее прибыли священники Феодор Малашко и Александр Тугаринов.

Они считали себя казаками дивизии. Вместе со всеми делили победы и поражения, и были для них не только служителями Бога, но боевыми товарищами.

Вместе с казаками священники шагали под палящим солнцем и под дождем, тряслись в седле или кузове автомашины по пыльным дорогам.

Они благословляли казаков на смерть, и молились за них под огнем противника. Их оружием был только крест, броней — молитвенник.

Поэтому, когда немецкое командование потребовало удалить из казачьих частей православных священников, фон Паннвиц проигнорировал приказ, и немногословно доложил: «В моих частях около 40 тысяч православных, протестантов, римских католиков, греко-православных, магометан и буддистов. Все они привыкли начинать бой с молитвы. В случае, если священники будут удалены, я опасаюсь трудностей религиозного характера». Священники остались.

Протоиерей Валентин Руденко был назначен дивизионным священником 1й казачьей дивизии. Происходил из казаков, рожак станицы Усть-Лабинской.

Во время Гражданской войны служил священником при штабе генерала Врангеля. Часто разъезжал по полкам и эскадронам дивизии, где проводил церковные богослужения.

Новость о том, что прибыл отец Валентин, среди казаков распространялась быстрее молнии. Приезжая к казакам он старался привести не только молитвенники, но и несколько пачек сигарет или плиток шоколада.

Утренними часами по воскресеньям отец Валентин служил в Православной часовне при кладбище, на котором во время I Мировой войны оказались похоронены триста их собратьев, содержавшихся в местном лагере. Эту часовню, еще в начале 20х годов построили бывшие русские военнопленные и эмигранты.

* * *

Тяжелая серая машина, медленно тронулась в путь.

Свет желтых фонарей расплывался по мокрой брусчатке и стекал под канализационные решетки.

Впереди, рядом с водителем сидел адъютант. В салоне опеля было тепло, пахло дорогой кожей, разогретым двигателем.

Кононов вспомнил верного Лучкина. Нахмурился.

Жаль Алексея, столько прошли вместе. Но в последнее время он совсем уж сорвался с катушек. Стал бросаться на своих, стрелять без разбора. Мальчики кровавые что-ли стали мерещиться в глазах? Пришлось отдать команду на ликвидацию.

На выезде из города фары высветили ограду старого кладбища, аккуратно подстриженную живую изгородь, небольшую часовню.

Кононов приказал всем остаться в машине, сам перекрестился и шагнул на крылечко. Приоткрыл тяжелую дверь. На него пахнуло запахом воска и ладана.

В часовне царил полумрак, тускло мерцали свечи. Дрожали огоньки пламени перед иконами. Свет от горящих свечей был какой-то неровный, ломаный, и в нем дрожал лик Христа, который колыхался снизу вверх. Глаза сына-Бога были внимательны и пронзительны. Кононов видел, чувствовал это. Он пробовал отвести свои глаза от этого пронзительного взора, заглядывающего ему в самую глубину души, оглядывал стены, потолок, пол. Но потом опять встречался с ним взглядом и невозможно было от него избавиться.

Генерал сжал кулаки и выдохнул:

— Господи!.. Ну чего же ты еще ждешь от меня? Я верил в милость и доброту твою, и сделал все, что смог. Не требуй от меня того, что я сделать уже не в силах!

За спиной раздался еле слышный шорох шагов.

— Ты искал меня, сын мой? — раздался негромкий голос.

Кононов резко обернулся. Перед ним стоял невысокий священник. Он вышел без ризы, в одном стихаре и фиолетовой камилавке, прикрывавшей голову.

Через стекла очков на него глядели внимательные глаза.

Кононов склонил голову

— Да, ваше Высопреподобие.

— Я слушаю тебя сын мой.

Кононов заговорил, волнуясь, медленно подбирая слова.

— Вы знаете меня, отец Валентин. Знаете и мою жизнь. Я много воевал и много убивал. Не жалел ни себя, ни друзей, ни врагов. Шел к своей цели. Но сегодня я понял, что все было зря.

Я устал от такой жизни, решил уйти. Хочу попросить прощения у Господа за все зло, что причинил.

Старый священник, перекрестил его.

— Как бы не были велики грехи твои, сын мой, Господь простит. Постарайся больше не грешить.

Отец Валентин повернулся к Кононову спиной и пошел в ризницу.

— Это как получится, Ваше Высокопреподобие. Велики грехи мои и новые не прибавят большего, - усмехнулся Кононов уголком рта.

— Главный твой грех не в том, что ты убивал, а в безверии твоем. Не веришь ты ни в господа. Ни в людей. Нет Бога в твоем сердце. Но это пройдет. Если твое сердце ищет ответа на вопросы, тогда найдет и дорогу к Богу. А у Господа милости много, на всех хватит. Ступай сын мой. - Не поворачивая к нему головы, медленно сказал отец Валентин.